Правда, первое время они пытались упираться, но наседавшие собаки задней упряжки

невольно заставляли торопиться.

Обходя совершенно непролазные участки, мы все дальше углублялись в

нагромождения льдов. Тяжелые сани приходилось то и дело поднимать на руках и

потом так же спускать вниз. Часто надо было браться за топор, скалывать торчавшие на

пути острые углы льдин или расширять проход. При удачном ударе льдины легко

кололись на крупные куски, а чаще на ледяной глыбе оставалось только белое пятно,

словно синяк на теле.

Незаметно проходили часы в трудной работе. Торосы сделались ниже и поредели,

но здесь на них было меньше снега, и поэтому преодолевать препятствия стало еще

труднее. Верхние меха были давно сброшены и лежали на санях. Несмотря на сильный

мороз, томила жажда. Мы почти потеряли понятие об осторожности: в горячке работы,

в неразберихе ледяных нагромождений трудно быть осторожным. Вместе с собаками и

гружеными санями часто валишься с торчащей льдины вниз. Ну, а можно ли один раз

свалиться осторожно, [363] а другой неосторожно? Можно просто свалиться, а к чему

это приведет — узнаешь внизу. Один раз взвизгнет собака, другой раз угрожающе

крякнут сани, а то и сам пощупаешь зашибленную ногу или руку — по-разному бывает.

Через четыре часа одометр показал, что мы прошли только 9 километров. В

действительности же прямого пути набралось не более 6 километров, остальное ушло

на обходы и зигзаги. Это вместо 24—25 километров, обычно проходимых за такое

время по ровным льдам!

Хотелось остановиться, натопить воды и пить, пить. Но мы, хотя и походили на

букашек, копошащихся среди беспорядочно наваленных груд колотого сахара,

продолжали упорно пробиваться вперед. Да и должны же где-то кончиться эти

проклятые торосы! Мы гнали мысль об остановке, заглушали жажду и делали лишь

маленькие передышки, чтобы снова взяться за сани.

При очередной передышке я спросил Журавлева:

— Ну, как?

— Красота! Чтоб ей провалиться!

— Значит, весело?

— Конечно, настоящая работа!

Охотник вытер рукавицей мокрый лоб и вдруг спросил:

— Кто такой этот Шокальский?

Я сказал, что Юлий Михайлович Шокальский, имя которого носит пролив,

крупнейший советский ученый — географ, гидролог и картограф. И начал было

рассказывать о его работах.

Журавлев прервал мой рассказ:

— Я не про то. Наверное, крутого характера человек?

— Наоборот, очень мягкий, спокойный и обходительный. Доброжелателен к

людям, особенно к путешественникам!

— Чего же его пролив такой щетинистый?! — больше распутывая собственные

мысли, чем обращаясь ко мне, проговорил охотник.

Я напомнил, что в прошлом году здесь лежал совершенно ровный лед, торосы

замечались только на горизонте, значительно западнее. Повидимому, не каждый год

льды в проливе одинаковы.

Еще через час изнурительной работы на счетчике одометра прибавилось два

километра. Но тут перед нами открылась первая широкая полоса ровного льда. Увидев

ее издали, с высоты одного из торосов, мы обрадовались, но, подойдя вплотную, были

озадачены. Наш путь пересекала полоса почти в километр шириной молодого, еще

серого льда, образовавшегося на месте недавнего большого разводья.

Лед достигал толщины 19—20 сантиметров, но, как обычно, образованный из

соленой воды, был еще рыхл и не внушал [364] особого доверия. Искать обхода нам не

хотелось, а ждать двое-трое суток, пока лед по-настоящему окрепнет, тем более не было

желания. После небольшой разведки на лыжах мы решили, что ледяное поле выдержит

тяжесть наших саней... если собаки ни разу не остановятся и пронесутся галопом.

Сделали двухчасовой привал, пообедали, дали отдохнуть собакам. Потом во весь

дух пустили упряжки по опасному пути. Если в торосах работали наши мышцы, здесь

напряглись нервы. Лед прогибался, и сани неслись, точно по натянутой резине. Собаки

несколько раз норовили броситься в сторону. Причиной были многочисленные следы