Предписаніе весьма строгое и положительное. И такъ, исторія бываетъ двухъ родовъ: исторія эпохъ отдаленныхъ и исторія эпохъ ближайшихъ. Въ первой историкъ можетъ быть совершенно равнодушенъ въ предмету, о которомъ говоритъ; даже боле, сказано, что онъ и не можетъ къ нему относиться иначе какъ равнодушно. Во второй исторіи равнодушіе воспрещается: историкъ обязанъ быть парціаленъ, именно долженъ стать въ ряды передовой партіи.

Бдные историки! Что если случится, что иной изъ нихъ не остается равнодушнымъ въ отдаленнымъ эпохамъ? Что если, наоборотъ, онъ почувствуетъ нкоторое равнодушіе въ передовой партіи, въ которую ему приказывается стать? И то еще вопросъ, какъ онъ найдетъ передовую партію? Нужно наводить хорошія справки, а не то очень легко попасть въ просакъ; въ самомъ дл, мало ли людей воображаютъ, что идутъ впередъ, тогда какъ въ сущности они тянутъ назадъ? Конечно, всего-бы лучше было руководиться своимъ умомъ и сердцемъ, воспитывать въ себ безпристрастіе, которое вовсе не есть равнодушіе, которое не исключаетъ страсти, а исключаетъ только пристрастія… Но все это запрещено, строжайше запрещено!

Кстати объ авторитетахъ. Въ настоящую минуту выходитъ переводъ натурфилософіи Гегеля на французскій языкъ (Philosophie de la nature de Hegel, traduite pour la premi`ere fois et accompagn'ee d'une introduction et d'un commentaire perp'etuel, par A. V'era). Вышелъ только первый томъ. Переводчикъ итальянецъ, профессоръ философіи въ Неаполитанскомъ университет, послдователь Гегеля, написавшій въ его дух многія сочиненія на латинскомъ, англійскомъ, французскомъ и итальянскомъ языкахъ. Нсколько лтъ назадъ онъ перевелъ на французскій языкъ также «Логику» Гегеля. Въ большомъ введеніи къ своему новому переводу, онъ, между прочимъ, весьма рзко высказываетъ свое мнніе о «Космос» Гумбольдта. Это мнніе, надюсь, поинтересуетъ читателя, если не по причин Гегеля, о значеніи котораго идетъ у автора дло, то по причин Гумбольдта, авторитетъ котораго неизмримъ.

«Намъ кажется», — пишетъ Вера, — что Гегеля, представляющая первую дйствительную систематизацію природы, должна бы была больше привлечь вниманіе не только философовъ, но и физиковъ, хотя бы для того, чтобы ее разобрать и оспорить, если не для того, чтобы ею воспользоваться. И да позволено намъ будетъ въ этомъ отношеніи сблизить твореніе Гегеля съ книгою, которая въ послднее время надлала столько шуму: именно съ Космосомъ Гумбольдта. Мы не удивляемся тому, что столько шуму было поднято изъ-за творенія Гумбольдта, тогда какъ твореніе Гегеля до сихъ поръ остается почти неизвстнымъ. Таковъ слишкомъ обыкновенный ходъ вещей, и по этому случаю мы готовы повторить изрченіе Бакона, что тла легкія плаваютъ на поверхности, тогда какъ тла боле плотныя и твердыя падаютъ въ глубину. Мы не удивляемся этому, но мы на это жалуемся^ и мы въ- особенности сожалемъ, что въ Германіи не раздалось голосовъ, которые бы протестовали, сдлавши это самое сближеніе и высказавши замчанія, естественно внушенныя намъ этимъ сближеніемъ. Посмотримъ. Во-первыхъ, мы всегда были убждены, что самая идея Космоса была внушена Гумбольдту философіею Шеллинга и Гегеля; и это мнніе въ особенности возбуждается тмъ, что въ книг Гумбольдта оба эти философа блистаютъ своимъ отсутствіемъ. Гумбольдтъ вовсе не упоминаетъ объ нихъ, или точне, онъ упоминаетъ объ нихъ разъ или два, но приводитъ изъ нихъ мста незначительныя, не имющія даже отношенія къ натурфилософіи. Между тмъ, разв можно предположить, что І'умбольдтъ не зналъ трудовъ этихъ двухъ философовъ въ этой части науки? Намъ скажутъ, можетъ быть, что Гумбольдтъ не имлъ симпатіи къ спекулятивной физик. Положимъ; но если такъ, зачмъ же онъ толкуетъ намъ, напримръ, о пиагорейцахъ и Тиме Платона? Если существуетъ спекулятивная физика, то, конечно, это она и есть. И такъ, если онъ говорилъ о пиагорейцахъ, о Платон и о другихъ спекулятивныхъ физикахъ, и, въ тоже время, хранилъ молчаніе относительно своихъ двухъ великихъ соотечественниковъ, то скоре не потому ли, что люди вообще щедры относительно мертвыхъ, а относительно живыхъ соблюдаютъ свои расчеты? Пусть судитъ читатель. Дале, признаемся, самое заглавіе книги вамъ не нравится и мы предпочитаемъ названіе натурфилософіи, какъ боле простое и правильное. Противъ слова «космосъ» насъ вооружаетъ, во-первыхъ, то, что оно слишкомъ притязательно, во-вторыхъ, что оно ни въ какомъ смысл не точно; ибо, если Гумбольдъ, заимствовавъ это слово отъ пиагорейцевъ, имлъ въ мысли употреблять его въ томъ же смысл, въ какомъ его употребляли эти философы, то дло нисколько не соотвтствуетъ слову. И въ самомъ дл, подъ космосомъ пиагорейцы разумли всеобщность вещей, т. е. не только физику, но и метафизику, мораль, политику и пр. А эти науки не входятъ въ планъ Гумбольдта. Если, съ другой стороны, нужно разумть это слово ~ въ боле ограниченномъ смысл, то есть въ смысл систематическаго построенія науки о природ, то и въ этомъ смысл тоже нтъ соотвтствія между словомъ и самымъ дломъ; — ибо твореніе Гумбольдта не есть система. Въ самомъ дл, что такое Космосъ? Это богатая, разнообразная и оживленная картина природы, украшенная обширными познаніями эрудиціи. Это достоинство мы первые готовы признать. Это не мало, скажутъ намъ. Да, это много, если держаться на точк зрнія изложенія и искусства. Но совершенно другое выходитъ дло, если мы станемъ судить съ точки зрнія строго научной, то есть, по нашему мннію, съ настоящей точки зрнія, на которую слдуетъ становиться, когда мы судимъ о научномъ твореніи. И вотъ, разсматриваемый съ этой стороны, Космосъ не представляетъ ни оригинальности, ни глубины. Если бы отъ насъ потребовали его опредленія, мы сказали бы, что это книга, которая не можетъ удовлетворить, ни людей свдущихъ, ни людей несвдущихъ. Она не можетъ удовлетворить, хотимъ мы сказать, тхъ, которые близко знакомы съ предметами, въ ней трактуемыми, ибо она имъ представляетъ въ нкоторомъ смысл только элементы науки. Она точно также не можетъ удовлетворить и тхъ, которые чужды этимъ предметамъ, потому что въ ней нтъ подробностей и развитій, необходимыхъ для непосвященныхъ. Такимъ образомъ, «Космосъ», по нашему мннію, представляетъ не боле, какъ нчто въ род справочной книги или Book of reference, какъ говорятъ англичане, то есть книги, которая содержитъ полезныя указанія, и въ которой весьма удобно бываетъ обратиться за справками. Такой приговоръ можетъ показаться строгимъ. Если мы ошибаемся, пусть намъ скажутъ и пусть намъ докажутъ.

Вотъ строгое сужденіе, съ которымъ, однако же, трудно не согласиться. Самъ Гумбольдтъ хорошо чувствовалъ, что идея его «Космоса» до тхъ поръ будетъ шатка и неопредленна, пока не будетъ поставлена въ отчетливыя и ясныя отношенія къ иде натурфилософіи. Гумбольдтъ и старался сдлать это, но едва ли можно остаться довольнымъ тмъ, какъ онъ разршилъ эту задачу. Вотъ, напримръ, что онъ говоритъ:

«То, что я называю физическимъ міроописаніемъ (т. е. Космосъ), не иметъ никакихъ притязаній на степень нкоторой раціональной науки о природ; оно есть мыслящее созерцаніе опытомъ данныхъ явленій, какъ нкотораго цлаго. Только съ такимъ ограниченіемъ оно и могло (при совершенно объективномъ направленіи моего ума) войти въ число стремленій, исключительно наполнявшихъ мое долгое научное поприще. Я не отваживаюсь вступать на поле, которое мн чуждо и, быть можетъ, обработывается другими съ большимъ успхомъ». («Kosm.», Bd. I. S. 34).

Въ этихъ словахъ, конечно, много скромности, но скромность не помогаетъ, какъ скоро не достаетъ твердой и ясной мысли. И въ самомъ дл, черезъ нсколько страницъ Гумбольдтъ, заговоривъ о томъ же предмет, уже явно выходитъ изъ границъ скромности. Вотъ какъ онъ разсуждаетъ о той раціональной наук о природ, на степень которой «Космосъ» не иметъ никакихъ притязаній.

«Мы еще очень далеки отъ той минуты, когда было бы возможно сосредоточить вс наши чувственныя воззрнія въ единство понятія о природ. Позволительно сомнваться, приблизится ли когда нибудь эта минута. Сложность задачи и неизмримость Космоса почти длаютъ тщетною надежду на это. Но если цлое намъ и недоступно, то, однако же, частное ршеніе задачи, стремленіе къ пониманію явленій остается высочайшею и вчною задачею всякаго изслдованія природы. Оставаясь врнымъ характеру моихъ прежнихъ сочиненій, равно и роду моихъ занятій, которыя были посвящены опытамъ, измреніямъ, дознанію фактовъ, я ограничиваюсь и въ этой книг эмпирическимъ созерцаніемъ. Оно есть единственная почва, на которой я умю стоять и двигаться съ нкоторой твердостію. Такое изложеніе эмпирической науки, или, скоре, нкотораго аггрегата познаній, не исключаетъ группированія результатовъ по руководящимъ идеямъ, обобщенія частностей, постояннаго изысканія эмпирическихъ законовъ природы. Конечно, мыслящее познаніе, раціональное пониманіе мірозданія представляли бы еще боле возвышенную цль. Я далекъ отъ того, чтобы стремленія, въ которыхъ самъ не пробовалъ участвовать, порицать только потому, что результаты ихъ до сихъ поръ оставались сомнительными. Вслдствіе многоразличнаго превратнаго пониманія, и совершенно несогласно съ цлью и указаніемъ глубокомысленныхъ и могущественныхъ мыслителей, снова пробудившихъ эти уже свойственныя древнему міру стремленія, натурфилософскія системы нкоторое время грозили въ нашемъ отечеств отвлечь умы отъ серіознаго и стоящаго въ такомъ близкомъ сродств съ матеріальнымъ благосостояніемъ государствъ — изученія математическихъ и физическихъ наукъ. Отуманивающая мечта достигнутаго обладанія, особенный, странно-символизирующій языкъ, схематизмъ боле узкій, чмъ какой когда либо налагали на человчество средніе вка, — вотъ чмъ были обозначены, при юношескомъ злоупотребленіи благородныхъ силъ, радостныя и короткія сатурналіи чисто идеальнаго познанія природы. Я повторяю выраженіе: злоупотребленіе силъ; ибо умы строгіе, одновременно преданные философіи и наблюденію, остались чужды этимъ сатурналіямъ. Совокупность опытныхъ познаній и во всхъ частяхъ развитая философія природы (если только такое развитіе когда нибудь достижимо) не могутъ стать въ противорчіе, если философія природы, согласно съ своимъ общаніемъ, есть раціональное пониманіе дйствительныхъ явленій въ мірозданіи. Если является противорчіе, то вина лежитъ или на пустот умозрнія, или же на притязаніи эмпиріи, предполагающей, что опытомъ доказано больше, чмъ сколько имъ дано на самомъ дл».

Вотъ объясненіе, въ которомъ нельзя не видть шаткости и неопредленности. Гумбольдтъ прямо называетъ свою книгу аггрегатомъ познаній; но въ тоже время не вовсе отказывается отъ нкоторой научной связи, отъ руководящихъ идей, отъ обобщенія частностей и т. д. Казалось бы, слдовало избрать одно изъ двухъ: если аггрегатъ, то чистый аггрегатъ, механическое скопленіе; если же идеи и обобщенія, то не въ вид исключенія, не какъ нчто терпимое, а вполн, цликомъ, вс идеи и обобщенія, къ какимъ способенъ взятый предметъ.

Относительно натурфилософіи Гумбольдтъ какъ будто отказывается судить; говоритъ, что это поприще ему чуждо, что онъ даже далекъ отъ того, чтобы порицать эти стремленія; но вслдъ за тмъ судитъ ихъ весьма ршительно и порицаетъ весьма рзко. Нсколько разъ онъ оставляетъ даже нершеннымъ, возможна ли настоящая натурфилософія; но подъ конецъ, несмотря на оговорки и осторожныя фразы, говоритъ о ней, какъ о дл существующемъ и превосходно объясняетъ источники противорчій между нею и эмпиріею. Всякое противорчіе такого рода есть врный признакъ или того, что умозрніе пусто, несостоятельно, или того, что эмпирія преувеличиваетъ значеніе опыта, принимаетъ за доказанное то, что не доказано. А вдь это что значитъ? Значитъ, что къ опыту прибавляется къ фактамъ присоединятся гипотеза, идея, что нибудь `a priori. Слдовательно, эмпирики-натуралисты дйствуютъ въ этомъ случа также, какъ натурфилософы. Вся разница только въ томъ, что физики, химики и проч. длаютъ это безсознательно, а философы сознаютъ, что они длаютъ. Спрашивается, что же лучше? Вести ли дло съ яснымъ сознаніемъ, или же отрекаться и отплевываться отъ всякой философіи, и между тмъ безсознательно философствовать?

Вопросъ весьма современный, сильно напрашивающійся на вниманіе и вызывающій на размышленіе. Если бы кто усумнился въ этомъ, то я могъ бы отвчать, какъ въ комедіи:

Не я сказалъ, другіе говорятъ.

Вотъ, напримръ, какъ начинается статья: «Нсколько словъ о семинарскомъ образованіи», явившаяся въ № 5 «Русскаго Встника»:

«Кто въ послдніе годы нсколько всматривался въ отношенія общества къ учащемуся юношеству, тотъ, безъ сомннія, замтилъ значительную перемну въ общественномъ мнніи. Въ то время, какъ мода на студентовъ университета такъ долго существовавшая, мало по малу слабетъ, семинаристы начинаютъ обращать на себя особенное вниманіе. Семинаристъ, существо до сихъ поръ презрнное, самое названіе котораго недавно еще было почто ругательствомъ въ образованномъ кружк, становится предметомъ любопытства, вниманія, наблюденія. Семинаристы вдругъ очутились въ положеніи какой-то досел невиданной зоологической особи, останавливающей на себ вниманіе ученыхъ и любопытныхъ».