— Подвиньтесь, Сережа, шепнулъ Ашанинъ Гундурову въ минуту когда занавсъ поднялся еще разъ, и они вдвоемъ должны были выйти на сцену;- ты слышишь, княжна въ зал, все обстоитъ благополучно.

Но это пріятельское ободреніе не было въ состояніи поднять настроеніе Сергя на тотъ уровень всецлаго самообладанія, или горячаго сценическаго увлеченія, при которыхъ равно, хотя разными путями, актеръ овладваетъ своимъ зрителемъ. Словно пудовыя вериги оттягивали ему плечи, глаза его заволакивалъ какой-то туманъ, языкъ съ трудомъ ворочался въ гортани, руки не слушали его и какъ бы сами собою падали устало внизъ посл каждаго усилія его поднять ихъ. Сцена съ Гораціо, въ которой Гамлетъ вернувшійся изъ Англіи является особенно возбужденнымъ и какъ бы совершенно готовымъ «казнить злодя, замышлявшаго погубить его», и слдующій за этимъ разговоръ съ Озрикомъ, гд онъ дко преслдуетъ своими насмшками эту придворную «стрекозу» и «сороку», прошли крайне неудовлетворительно; въ двухъ мстахъ онъ даже спуталъ реплику и чуть не сбилъ съ толку Шигарева, актера бывалаго и никогда не терявшагося на подмосткахъ. Шигаревъ-Озрикъ вывезъ всю сцену на своихъ плечахъ. Онъ представлялъ собою совершенную противоположность исправника-Полонія. Настолько тотъ былъ кругловато-грузенъ, широко-смшонъ, «фальстафенъ» по наружности, какъ выразился про него старикъ смотритель, настолько птичье, худое и узкое лицо Шигарева, его короткое туловище и длинныя, поджарыя какъ спицы ноги напоминали забавно тощій обликъ изможденнаго танцмейстера; насколько въ исполненіи Акулина за льстивою и суетною болтовней Полонія можно было распознавать прирожденную ему плутоватость и смтливость, развитую долгимъ навыкомъ придворной жизни, настолько Шигаревъ умлъ изобразить въ Озрик типъ чистокровнаго царедворца, лишеннаго всякой способности самобытнаго сужденія, сознательно убжденнаго что мнніе владычнаго надъ нимъ лица, каково бы оно ни было, должно быть непререкаемо и его мнніемъ, и что вся его задача въ жизни состоитъ лишь въ томъ чтобъ эти мннія сильныхъ міра повторять и поддакивать имъ какъ можно почтительне, глубокомысленне и щеголевате… Пустйшій шутъ въ дйствительной жизни, Шигаревъ на сцен превращался въ серіознаго, тщательно отдлывающаго каждое мсто своей роли комика, которымъ нельзя было не любоваться. Любовался имъ особенно петербургскій флигель-адъютантъ, изо всего числа предстоявшихъ зрителей имвшій, въ своемъ качеств homme du m'etier, наиболе возможности судить насколько царедворецъ Озрикъ былъ вренъ дйствительности…

Нервное изнеможеніе Гундурова, которое не могло не быть замченнымъ публикой и приписывалось большинствомъ ея простой физической усталости, нашло какъ бы себ объясненіе въ словахъ Гамлета предъ сценой поединка, въ которыхъ, помимо ея воли, выливается у этой чуткой натуры сознаніе предсмертной тоски, охватившей ее: «Ты не можешь себ представить какъ мн тяжело на сердц; это вздоръ, а между тмъ какое-то грустное предчувствіе, — женщину оно могло бы; испугать»… Слова эти у Сергя сказались отъ души: ему, дйствительно, было невыносимо тяжело… И вслдъ за ними глаза его совершенно безсознательнымъ движеніемъ направились на мигъ въ сторону ложи въ которой княжна, смущенная сдланною ей оваціей, услась теперь въ полутьму за объемистымъ туловищемъ Mme Cr'ebillon, упросивъ дядю занять свое прежнее мсто. Она въ свою очередь съ напряженнымъ вниманіемъ глядла на Гамлета. Взгляды ихъ встртились… Трудно сказать какимъ новымъ ощущеніемъ отозвалось это во внутреннемъ сознаніи нашего героя, но онъ какимъ-то мгновеннымъ усиліемъ скинулъ съ себя свинцовую тяжесть лежавшую до этой минуты неодолимымъ гнетомъ на всемъ его существ… Словно послднимъ сіяніемъ освтило эти предсмертныя минуты Гамлета. Глаза его блеснули; пробужденная внезапно энергія и спокойная ршимость сказались въ отчетливыхъ звукахъ его голоса, когда, въ отвтъ на предложеніе Гораціо пойти сказать королю что Гамлетъ не расположенъ въ эту минуту фехтовать съ Лаертомъ, онъ произнесъ: «Нтъ! Я смюсь надъ предчувствіями; и воробей не погибнетъ безъ воли Провиднія… Никто не знаетъ что теряетъ онъ, такъ что за важность потерять рано? Будь что будетъ!

«Будь что будетъ!» мысленно повторила Лина, болзненно прижмуривая вки отъ острой боли которая вдругъ заколола у нея въ полости сердца, и осторожно чтобъ не замтили этого сосди ея въ лож, поднесла къ этому мсту руку, нажимая ею сколько было у нея силы.

.

«Все остальное молчаніе», проговорилъ Гамлетъ свои удивительныя послднія слова…

прочелъ надъ опрокинувшимся навзничь тломъ его Гораціо-Ашанинъ. Занавсъ упалъ. Драма была отыграна.

Послдовало все то что неизмнно слдуетъ за этимъ въ любительскихъ спектакляхъ: вызовы «всхъ, всхъ», суетня на сцен, выходъ труппы стадомъ предъ рампу, крики «браво» и «charmant», женскіе покровительственные кивки и воздушные поцлуи снизу, неестественно почтительные поклоны поощряемыхъ сверху, топотня мужскихъ ногъ, оглушительный говоръ и неизбжный хохотъ безъ смысла и конца.

Лина скользнула къ двери ложи, едва упалъ занавсъ.

— Ты куда, на сцену? спросилъ въ догонку ей князь Ларіонъ.

— Нтъ, пройтись, мн жарко…

И она убжала въ корридоръ отъ этихъ криковъ и вызововъ.

Не поклонами и благодарными улыбками, — проклятіями готовъ былъ отвчать Гундуровъ со своей стороны на шумные восторги рукоплескавшей ему толпы. Съ этими, сейчасъ выговоренными имъ, послдними словами Гамлета отыграна была и его роль въ Сицкомъ: «молчаніе» дйствительно должно было наступить для него посл этихъ трехъ недль испытанныхъ имъ здсь блаженства и муки; — одна только эта мысль стояла у него въ голов теперь.

А онъ кланялся тмъ временемъ вмст съ товарищами своими по спектаклю, глядя прямо предъ собою, ни на комъ не останавливая взгляда, и ясно различая въ то же время необычно разстроенное лицо тетки, упиравшейся на руку все той же, незнакомой ему, привлекательной женщины съ приподнятыми какъ у сфинкса углами глазъ, пристально устремленныхъ на него. Софья Ивановна длала ему какіе-то знаки головой, которые онъ понялъ тотчасъ же какъ приглашеніе придти переговорить съ нею какъ можно скоре.

Но мене всего чувствовалъ онъ въ этомъ потребность. Не «говорить съ людьми», — уйти какъ можно дальше отъ нихъ «въ пустыню», «во мракъ» тянуло его теперь опять…

Вызовы наконецъ смолкли; занавсъ упалъ въ послдній разъ. Все побжало со сцены. Гундуровъ не торопился; онъ опустился въ кресло, на которомъ только-что пронзенъ былъ имъ шпагой Клавдіо-Зяблинъ, опустилъ голову и забылся.

— Сережа, что же ты? молвилъ Ашанинъ, внимательно наблюдавшій за нимъ все время, — переодваться пойдемъ!

— Куда? отвтилъ онъ какъ съ просонья.

— Въ уборную. Куда же?

— Нтъ, я не пойду. Ступай переоднься, а когда кончишь, пошли едосея къ намъ въ комнату; я тамъ…

— А пока-то что же ты?

— Мн воздуху хочется; я выйду въ садъ.

Но онъ не вышелъ, и опустивъ снова голову, забылся еще разъ въ своемъ кресл.

Рабочіе начинали гасить лампы. Длинныя тни побжали отъ кулисъ. Запахло чадомъ, копотью и ламповымъ масломъ. Какое-то надрывающее запустніе охватывало этотъ міръ писаннаго полотна, полный сейчасъ жизни, звуковъ, опьяненія… Вотъ мсто гд онъ сидлъ у ея ногъ во время представленія, гд онъ былъ съ нею «такъ жестокъ, безчеловченъ»… Вотъ и тотъ, уже потонувшій въ темени уголъ за первою кулисой, откуда онъ глядлъ на нее въ день считки Гамлета, и въ первый разъ глаза ея остановились на немъ…