В стране, где и постоянные граждане не нужны, трудились сотни тысяч временных. И он возненавидел этих ни в чем не повинных бедных людей, теряющих силы и здоровье под открытым небом в ходе тяжкого, многочасового труда.

Прежде, когда он был нужен, мир вокруг казался ему нормальным и понятным. Только недавно он понял тайное и коварное безумие «нормального» мира.

Теперь он не нужен, совсем. Будто умер при жизни, перестал существовать. Как странно. Он столько узнал, столько пережил, столько понял, столько сумел сделать, а теперь он не нужен никому. Возраст? Да, полвека – это много, это вечность, это возраст солидный, но полвека – это всего лишь пятьдесят лет. Короткие пятьдесят лет, только начало жизни. Хорошо, пусть не начало, а всего лишь середина.

А тут: «Я никому не нужен, как прошлогодний ужин».

Мама всегда искала его глазами, губами, теплыми руками. Он всегда был нужен маме, в любой момент: больной, здоровый, с деньгами или совсем без денег. К маме он мог прислониться в любой момент и найти опору. Он был спокоен и на Крайнем Севере, далеко от нее, и на жарком юге, куда письма от мамы доходили только через месяц.

Он ничего не боялся в этой жизни, пока была жива мама. Он знал, что голодный всегда возьмет из ее рук кусок хлеба, хворый – найдет утешение и лекарство, в душевной смуте – поддержку, возможность покоя.

Он жил долгие годы, не вспоминая о матери, но она всегда была рядом с ним, соединенная волшебной пуповиной, которую не может разрезать нож акушера при родах.

Он думал о странном парадоксе: вместе с мамой в мир мертвых уходит не наше прошлое, а наше будущее.

Жена, дети… Он смотрит в глаза жены и детей. Это совсем другие глаза. Он им нужен, конечно же нужен! Но до каких-то пределов, до тех пор, пока он именно то, к чему его родные люди привыкли. Да он и сам приучил их к человеку, который мало чем похож на него самого.

Нынче, вот уже четыре месяца, он, потеряв работу, вынужден снять маску. Он остался наедине с самим собой. И это понять трудно даже близким людям. Может быть, особенно им.

Он выходит из дома не на работу, а для того, чтобы эту работу найти. Он делает это все реже. Первые месяцы бедняга много двигался и много ел. Потом он решил, что неподвижности не нужна пища.

Он стал перемещать себя в пространстве неохотно, редко, но аппетит только увеличился. Но он знал: человек, который никому не нужен, не имеет права на хороший аппетит, как бездействующий мотор на смазку.

Он начал думать о себе, как о механизме, выброшенном на свалку. Так устроен мир: нужно освобождать место для новых, только что сошедших с конвейера, отлично отлаженных машин. Шестерни не имеют права тупиться, а стальной скелет терять упругость… Он что-то такое учил в юности об усталости металла и сопротивлении материалов…

Его материал перестал выдерживать сопротивление, металл его мышц и мозга устал. Он всего лишь машина, выброшенная на свалку.

Может быть, вон на ту свалку, вдали, за окном его квартиры. Он уйдет туда и перестанет дышать в проржавленном салоне какого-нибудь автомобиля. Он выберет для себя машину: большую и просторную, похожую на катафалк, и умрет в тишине, под открытым небом, рядом с кустом живой зелени, пробившимся через дыру, проеденную ржавчиной в полу автомобиля.

Он сказал сам себе, что никому не нужных людей следует хоронить именно так: не на кладбище, а на свалке старых автомобилей.

«Я никому не нужен, как прошлогодний ужин».

Так устроен мир, думал он. Мир богатства. Это миру бедности нужна каждая крошка хлеба, каждый глоток простой воды, каждая заплата на ветхой одежде. В мире бедности и каждый человек нужен. Пустой, никчемный, бездарный, невежественный – нужен! Мир нищеты и чудовищно жесток, и добр к людям одновременно.

Мир богатства – равнодушен. Он перестает быть твоим миром, как только выносит тебя на обочину, оставляет за скобками, как только твой товар на рынке теряет цену.

Ты больше не в силах сопротивляться центробежным силам. Ты летишь от центра со скоростью света. Летишь в никуда. К черной дыре, входу в иной, страшный, потусторонний мир. Вход этот наверняка безобразен, штукатурка на углах отбита, и даже голые кирпичи пострадали от множества неосторожных ударов.

Углы арки, въезда во двор-колодец, берегли от небрежности тележных колес тумбы из камня. Не стало телег, да и въезд во двор его детства закрыли железными, плохо крашенными воротами. Тумбы остались. Никому не нужные тумбы. Они были прекрасны – эти будто природные наросты, торчащие из асфальта. Старики, устав, садились на камень тумбы и сразу превращали пустые знаки прошлого в необходимый для человека предмет.

Он любил эти камни у въезда во двор. Он и сейчас, закрыв глаза, прикасается к их шершавой поверхности ладонью. Он делает это и чувствует себя нужным. Необходимым существом в том далеком мире ненужных, случайных, отверженных вещей.

Здесь лишние вещи делают человека необходимым в цепочке, в круговой поруке, но в то же время никому не нужным. Последнее, что он купил в магазине, – кусок брынзы в коробочке.

Он съел брынзу, а красивую, крепкую упаковку выбросил. Зачем она, та коробка? Лишняя деталь, существенно добавляющая цену к необходимому для сытости товару. Лишняя коробка, существующая лишь для того, чтобы какое-то время лишние люди не чувствовали себя лишними, конструируя эту коробку и выдавливая ее из пластика.