Шрифт:
Зато записи обсуждения двух повестей («Обмен» и «Предварительные итоги») в Союзе писателей, на мой взгляд, не поражают оригинальностью суждений, но ведь это было частью его жизни, и выступали его товарищи по цеху.
Поэтому обозначу фамилии выступавших какими-нибудь буквами.
В.
Последние повести – часть единого целого. Нельзя поступаться своими принципами. Описан обывательский слой нашего общества. Положительный герой – автор! Не хватило публицистического темперамента. В «Обмене» – противопоставление: сильная – слабая женщины. Применен жаргон, без чувства меры. «Предварительные итоги» – повторение материала, а он исчерпан.
С.
Это похоже на «Скучную историю» Чехова.
(Непонятно хорошо это или плохо быть похожим на Чехова. – Ю. В.)
Герой – эгоист, не понимает молодежи, не чувствуется, что он воевал. Злобится на весь мир.
Еще один С.
Ставлю вопрос: не является ли повесть Трифонова поклепом на советскую интеллигенцию?
Авторская позиция не совпадает с позицией героя. Показана либеральная интеллигенция, которая привыкла играть в слова – подвергается осуждению. Борьба с рационалистами сегодняшнего дня. Показано интеллигентное мещанство.
А.
Размышление, боль – это не поклеп. Тема – отчуждение, в котором живут многие. Да, действительно напоминают «Скучную историю» и «Мою жизнь» Чехова. Напоминают и рассказы последних лет Василия Гроссмана. Он тоже не выходил из зоны семьи. Это вещи очистительного свойства. Герой растратил 20 лет. 20 лет мошенничества. Касается многих из нас!
Г.
Литература становится объемной. Отрицание псевдоинтеллигентности есть и утверждение истинной интеллигентности. Серьезность жизни не только на войне, но и в быту. Повести гуманистичны. Жестокое отношение к самому себе. И все это – на материале быта.
Р.
Автор симпатизирует своему герою. Он добр, он порядочен, он – работяга. Трифонов никого не разделяет в своей повести на интеллигентов и неинтеллигентов. Это повесть против камуфляжа интеллигенции. Проблема отцов и детей. Почему дети нас не любят? Как Павлик Морозов, например – по разные стороны баррикад.
О.
В повестях слишком благодушный тон. Вопрос: почему в 20-х и 30-х годах нация, которая дала миру Бетховена и Гете, пошла за ефрейтором, за ублюдком? После окончания войны появилось слишком много полуинтеллигентов, полуобразованных людей. В лагерях экспериментировали на живых людях, герой Трифонова – Гартвиг тоже совершает психологические эксперименты над живыми людьми. Для меня семья, описанная Трифоновым – та ячейка обывателя, которая вырастила фашизм. Герой – литературный кули. Все люди в повестях – безнравственные. Герой – неразоблачим. Но это человек безнравственный.
К.
Кто такой герой? О. считает, что – безнравственный фашист, а Р., что хороший добрый человек. Этот человек не потерял чувства стыда, и это его отличает от других. Он кормит не своего сына-тунеядца, а – свою совесть. Это напоминает коллизию «Зимы тревоги нашей».
К.
«Обмен» подводит итоги истекшему десятилетию. Образ Нюры олицетворяет народ. Она оказывается гнилой и физически, и нравственно... И здесь не только Трифонов должен делать выводы.
Продолжается переписка с Александром Гладковым, письма которого мне по-прежнему представляются существенной деталью тогдашней жизни, поскольку это подлинное свидетельство, пускай в сильной степени пристрастное, а порой и просто несправедливое в оценках, – свидетельство событий литературной жизни того времени.
28 января 70 г. Комарово.
Дорогой Юра!
У меня все не получается переделать статью о Ваших рассказах. Не могу ухватить что-то. Т. е. написать все, что я думаю, я мог бы легко, но это непроходимо и тем более в «Н. м.». А эвфемизмы грубоваты. Но я подстерегу счастливую минуту и допишу.
На этот раз я уже доживаю свои последние дни здесь. Стоят морозы. Снег под солнцем голубоватый и розоватый. Белки. Синички. Снегири. Они едят семечки прямо из ладоней.
Дом в январе наполнился цветом Ленинграда: тут сейчас Берковские, Адмони, Слонимские, Добины, Бурсовы, Македоновы и др. Весь первый этаж занят этими хорошими стариками, с которыми интересно разговаривать. Они все живут парами: с супругами – так тут принято. Второй этаж стучит на машинках: тут как-то подобрались работяги и графоманы вроде меня. А третий этаж заняли кирялы и бильярдисты. Мой сосед по комнате и столу – Е. Эткинд, близкий друг А. И., рассказывает о нем. Другая соседка по столу – знакомая москвичка Лена Зонина. В Москве-то я встречал ее мельком, а здесь пришлось поразговаривать, и она мне показалась очень славной, умной и почти всепонимающей. Она сюда приехала, видимо, по романтическим мотивам и заодно переводит статьи Вольтера для какой-то антологии. Еще тут Федя Абрамов. Он дал мне почитать свой последний рассказ, от которого, по его словам, в восторге Ваш сосед по даче. Называется «Деревянные кони». Рассказ ничего, но это повторение прежнего – все то же, все так же. Я вяло похвалил его, и самоупоенный Федя, которому нужны восторги в другом градусе, как-то охладел сразу ко мне. Он увидел у меня в комнате раскрытый, только что вышедший роман Ганса Фаллады «Железный Густав» и оказалось, что он и не слыхивал о таком писателе, как Фаллада. Подобная серость обескураживает.
Роман Фаллады очень хорош: суровая, мощная книга. У нас таких романистов нет. Если попадется – прочитайте.
В № 10 «Нов. мира» мне очень понравился один из рассказов Шукшина; кажется он называется «Материнское сердце». По-моему, это просто великолепно написано. Все рассказы недурны, а этот – настоящий шедевр.
Роман Владимова хвалят в печати повсюду. В такое-то время. Даже в «Лит. России». Это, по-моему, не случайно: за внешней броской оригинальностью языковой фактуры, он, в сущности, по внутреннему построению вполне банален. Критика это сразу почувствовала, успокоилась и обрадовалась. В «Звезде» № 1 мне не понравилась новая повесть Гранина: лишенная пластики, заболтанная якобы психологизмом и тоже в конечном счете банальная. В ней нечто напоминает последние пьесы Арбузова: был замах, на что-то автор собирался посягнуть, но все снивелировал, споловинил и от замысла остались рожки да ножки.
Прочитал я здесь полный текст «Мастера и Маргариты», с отмеченными купюрами. Они мне показались загадочными. Все так невинно, что просто непонятно, зачем это нужно было вырезать. Но и весь роман при перечитывании меня снова не очаровал, как и при первом чтении: не вижу в нем ни глубины, ни силы, ни даже того блеска изобразительности, как в иных гротесках Катаева. Мне кажется, что успех этого романа – явление моды и своего рода снобизма.
Саша Володин написал три пьесы на мотивы классики: «Дульцинея», «Петруччо» и еще какую-то. Я прочитал «Петруччо» и мне совсем не понравилось. Иносказание хорошо, если за ним свежая и небезопасно-оригинальная мысль. А если за иносказанием трюизм, зачем оно? За иносказаниями Володина самые общие места, так сказать зады либерализма. И это очень скучно: еле дочитал.
Завидую Вам. Я много дал бы, чтобы послушать диалоги Евтушенко и Винокурова! Жалко, я тут прозевал новые книжки Евтушенко, Ахмадулиной и Самойлова.
Собираетесь ли на чемпионат в Мехико? Мне почему-то кажется, что нашей сборной не так уж повезло, как им чудится, в жеребьевке. Дело в психологии. С нашей родной способностью успокаиваться и зазнаваться легкий путь в группе может обернуться дальше растерянностью и паникой.
Юра, я прочитал тут прекрасную книгу, которую надо бы постараться добыть (будет у Вас – я перечту: у меня – Вы).
Это:
Марина Цветаева «Письма к А. Тесковой».
Прага. 1969 г. «Академия». Издательство Чехословацкой Академии наук. (По-русски).
Посмотрев на год издания, Вы поймете, что ее можно и покупать и пересылать.
Нет ли у Вас сохранившихся связей в Праге – переводчики и пр. Можно попросить прислать.
Книга удивительная. Читаю ее третий день, но должен вернуть: «хозяин» знает ей цену – сам литератор.
Есть у меня в Лен-де приятель: совсем еще молодой поэт (хотя и выпустивший три книжки) Саша Кушнер. Очень он мне нравится и как человек и как стихотворец. Став членом ССП и выпустив 3 книжки, он не бросил преподавание литературы в школе, чтобы не зарабатывать переводами, что его тяготит.
Он тут ко мне приезжает и читает новые стихи. Кстати о нем в последней «Литературке» был целый подвал, хотя и глупый.
Вот одно из его последних стишат:
Больной неизлечимоЗавидует тому,Кого провозят мимоВ районную тюрьму.А тот глядит: больница.Ему бы в тот покойС таблетками и шприцемИ старшею сестрой.Спасибо за предложение пожить в Пахре. Это хорошо бы, но надо именно побегать по Москве: накопились дела и заботы. Ездить оттуда трудно. Впрочем, посмотрим. В середине февраля – приеду.
Больше мне на Комарово не пишите, а на улицу 3-го Интернационала.
Привет Алле!
Ваш А. Гладков
29 апреля 70 г. Загорянская
Дорогой Юра!
Не бичуйте себя, что не работаете, а отдыхаете. Это тоже нужно. Валяйте и дальше так! Наверстаете!
Вы верно угадали: в Москве особых новостей нет. Те же разговоры и те же слухи. Меняются только имена тех, о ком говорят. Все туманно и недостоверно.
Вышел, наконец, № 2 «Нов. мира», в общем, среднего прежнего уровня. Паперный, [183] по-моему, хорошо написал о Боре Слуцком. Борю я видел. Он просидел у меня целый вечер накануне моего переезда на дачу. Был он какой-то необычно раскрытый, без обычной сдержанности и дипломатии.
В прошлое воскресенье Ц. И. вытащила меня в один интересный дом, где я наслушался рассказов об Италии. Познакомился там с Гельмутом Либкнехтом, сыном Карла Либкнехта. Была там еще одна прогрессивная дама (автор ходящей по рукам статьи о «романе века»), которая меня знала 40 лет назад. Она меня хорошо помнит тогдашнего, а в нынешние времена перепечатывала мои эссе о Б. Л. П. [184] и Олеше, но не могла представить, что я сегодняшний и я – тот – одно и то же существо. А, может, и в самом деле – это разные люди. Вот сюжет во вкусе Арбузова. [185] Могу продать ему его за 15 рублей. Кстати, передайте ему привет. Все, что Вы пишете о нем – верно. И многому в этом можно только позавидовать.
У Левы Л. [186] такое настроение, что нужно срочно искать себе заработок помимо журнала: сегодня там еще ничего, а что будет завтра – неизвестно. Ситуация там, кажется, еще сложнее, чем прежде. Редактор почему-то пока во всем уступает первому заму. Тот хозяйничает с каждым днем наглее. Будто бы он даже заказал статью о сионизме пресловутому Ю. Иванову. Такое поведение редактора можно понять, как выжидательное пока все вокруг неясно и нет конкретных директив. Кто знает, кто завтра их будет давать? Говорят, что Лакшин [187] не смирился и очень активен извне и на кого-то в аппарате продолжает влиять. Марьямова [188] и Дороша [189] не отпустили, но они в редакции не бывают. С романом Бека [190] все неясно. Лева с этой недели уже не сидит в редакции.
Я прочитал в верстке поэму Евтушенко. Вы знаете, что я к нему отношусь хорошо, но был отчасти разочарован. В ней нет ничего стыдного, а есть даже известная смелость, но все это как-то иллюстративно и поверху. Метод аллюзий в общем уже амортизировался и считать авторские кукиши надоело. По поэтической технике она инерционна, пестра и не свежа, хотя есть и талантливые куски. И тем не менее, на фоне всего, что ныне печатается, появление ее полезно.
Встретил как-то на улице Р. А. [191] Несмотря на то, что это было в воскресенье, он был небрит и невесел. Меня ждало такси и поговорить с ним я не успел. Слышал, что ему в его институте угрожает какой-то «конкурс». С чем это едят, не знаю. Надо бы ему позвонить и вытащить на дачу, но я потерял его телефон.
На другой день после присуждения премий, я встретил в сберкассе на Лаврушинском Михалкова. [192] Он приехал туда только затем, чтобы вручить девушкам в сберкассе по коробке конфет. Вот как надо уметь жить! Был он приветлив и демократичен, предложил подвезти меня на машине, сделав при этом крюк, звал заходить, расспрашивал о здоровье.
У Левы Гинзбурга все обойдется, поверьте мне. Его поставили на место за излишнюю бойкость и инициативность, но в большую обиду не дадут.
Самый последний роман Шевцова «Любовь и ненависть», вышедший тиражом двести тысяч в Воениздате, еще превосходит «Во имя отца и сына» по прежним показателям. [193] Но и в нем, в отличие от «романа века», нет стрел в лагерь русситов. Как видно, и на том фланге есть свои идейные нюансы. Роман этот уже невозможно купить. Занятно что жанр пасквиля получает такое распространение. Вы уже, конечно, знаете, что «Сов. Россия» напала на «Комсомолку» в защиту Шевцова.
Переписку Цветаевой я прочитал еще в Комарове и, помнится, писал Вам о ней. Да, эту книжку хорошо бы достать.
С удовольствием читаю «Литературные портреты» Андре Моруа. Он отлично написал о Прусте, Жироду, Кокто и др. С чего это у нас вдруг выпустили, непонятно.
Говорят, вышел новый «юбилейный» том «Ленинского сборника», но без протекции это достать трудно. Там есть какие-то интересные впервые печатающиеся документы.
В Загорянской уже поют соловьи и из земли лезут белые и лиловые цветочки. Хорошо, но я себя неважно чувствую и вообще как-то мне скучно...
Получаю много рецензий на «Хламиду» и, из двадцати штук – ни одной ругательной. Даже странно. Впрочем, Шаламову [194] вот понравилось. Некий М. Вайсерберг (явный сионист) написал в «Ферганской правде», что это «значительное явление». Ничего, Евгений Данилыч [195] скоро приложит меня в своем журнале и Яша Варшавский [196] тоже.
Большой привет Алле!
Пишите!
Ваш А. Гладков
183
З. Паперный – критик, литературовед.
184
Б. Пастернак – поэт, Нобелевский лауреат.
185
А. Арбузов – драматург.
186
Л. Левицкий – критик. Сотрудник «Нового мира».
187
В. Лакшин – критик, литературовед. Заместитель А. Твардовского в журнале «Новый мир».
188
А. Марьямов – писатель, член редколлегии журнала «Новый мир».
189
Е. Дорош – писатель, член редколлегии журнала «Новый мир».
190
А. Бек – писатель. Речь идет о его романе «Новое назначение».
191
Р. Медведев – литератор, философ.
192
С. Михалков – поэт.
193
В то время эти книги Шевцова вызвали бурные споры в литературной среде и в обществе.
194
В. Шаламов. Писатель, автор рассказов о Колыме.
195
Е. Сурков. Кинокритик.
196
Я. Варшавский. Кинокритик.
В 1971-м Ю. В. пишет свою самую пронзительную и, может, самую сокровенную повесть «Долгое прощание». Он был погружен в нее необычайно, до бреда: иногда реальная действительность и действительность вымышленная смыкались, перепутывались в его сознании, и тогда происходили странные вещи. В «Долгом прощании» есть эпизод с голубой рубашкой, которую герой видит на сопернике, а рубашка эта ему знакома: жена вроде бы на день рождения для сослуживца приготовила.
Из Монголии Ю. В. привез мне «сувенир» – какую-то странную голубую атласную блузку, думаю, что купил на ходу и все дела. Так вот с этой блузкой вышла и очень смешная и какая-то дикая история. В какой-то недобрый день Юра довольно злобно сказал, что видел подаренную им вещь на моем муже. Я онемела: предположить, что солидный немолодой человек, участник войны может напялить на себя такое неподходящее одеяние, было просто бредом. Однако же померещилось.
«Это как раз совпадает с одним сюжетом в повести... Забавно», – добавил Юрий едко. Я долго уверяла, что такого быть не могло, порывалась поехать за блузкой, чтобы «предъявить», доказать, что она даже еще не надевана...
На каком-то этапе работы он становился отстраненным, был как бы «не с нами». Во времена работы над «Домом на набережной» путал место и час встречи, опаздывал, будучи человеком точным, однажды, опоздав на час, сказал: «Бросай меня к черту!», но я уже знала, уже понимала, что это не рассеянность, не небрежность, а погружение в другое время, в другую жизнь.
Его рукописи выглядят странно – почти без помарок, словно все фразы уже сложились и только ожидали записи, и вообще в доме не было атмосферы «Тише, папа работает». Ему не мешали ни шум, ни хозяйственная суета, он записывал, и ничто не могло его отвлечь. Наоборот, часто отвлекался сам: попить чайку, поболтать, прочитать страничку текста. Вставал рано – в шесть, и до десяти, до одиннадцати сидел за письменным столом. Невозможно поверить, но многостраничный роман «Нетерпение» написан за несколько месяцев. Дело в том, что, нерожденный, роман уже «существовал» как мелодия, как ритм стихотворения.
«Долгое прощание» oфициaльнaя критика встретила особо злобными нападками. Один критик, он же содержатель домашней частной лечебницы (по тем временам большая редкость!), где с помощью оливкового масла и глубоких клизм проводил глубокое очищение организмов, написал статью под названием «В замкнутом мирке». И это применительно к трагической повести о любви, о бесконечном унижении человека, об одиночестве, о непоправимости жизни, как говорил сам Юра. Но Ю. В. уже привык, ведь о «Предварительных итогах» статьи назывались тоже глумливо, например – «А что в итоге?»
Одно его очень милое качество вспомнилось мне сейчас: он очень любил рассказы близких о том, как прошел день. Желательно с подробностями. Кто что говорил, как выглядит приемщица в прачечной или секретарь Союза писателей, что «давали» в «Диете», как ругалась уборщица в поликлинике. Интерес объяснялся совсем не желанием поднахвататься деталей, нет, это был признак вечного голода по впечатлениям обычной жизни, ведь в командировки он уже не ездил, и жизнь его ограничивалась домом, редакциями издательств и клубом писателей. Заграничными поездками он насытился быстро и однажды сказал мне: «Пожалуй, хватит этой фиесты. Будем сидеть дома». Есть тетрадочка, озаглавленная им: «Рассказы портнихи Евдокии Викторовны Гуськовой». Я Евдокию Викторовну не знала, но записи относятся к 1971 году.