Шрифт:
ФЕДУЛОВ
...Он был моего отца друг, делец первой статьи. Его вся Москва знала. Гриша Федулов! Ну, что вы! Кто ж его не знал? Отец его был кожевенник, у него была чемоданная фабричонка на Марьиной Роще, и свой дом там же. Фабричонка небольшая, но деньги давала хорошие. Там, на Марьиной Роще, кругом были такие мелкие фабрички, жили купчишки, магазинщики, их называли «грызлики». Потому что грызлись между собой? Нет, нет. Не потому. По-другому чему-то. Просто «грызлики», вот и все, не знаю почему.
Они часто к нам ходили гулять в Останкино на озера... Пешком, а это же недалеко...
Его отец был такой же ярый «по етому делу», как Гришка, одна порода. Шестьдесят лет ему было, старик старый, а взял в дом молоденькую девчонку. А его старая жена пошла на чердак и удавилась. И Гришка Федулов такой же был хороводник, все с девками до седых волос хороводился. Когда я уже за Гуськовым была замужем, он мне однажды сказал: «Дура ты, дура, надо было тебе за меня замуж идти, а не за Гуськова». Я ему говорю: «Григорий Васильевич, да вы что?! Вы же моего отца друг, как я могла за вас замуж идти, за такого старого?» «А у меня, – говорит, – была одна жена такая же молодая, что ж особенного». – «Сколько ж у вас жен было, Григорий Васильевич?» – «Сколько? – задумался. – А не будем об этом!»
Во время нэпа у него был свой магазин, очень хороший магазин: тоже чемоданы, сумочки, галантерея всякая. Это знаете где? На углу Кузнецкого и Петровки, там сейчас женское белье продают. Вот так. На первом этаже магазин, а на втором – кафе держал. Там у него Вертинский пел. Когда его брали, – а его много раз брали – чекисты бриллианты рюмками мерили. Насыпали в рюмки. Не знали, как их считать, как мерить. Как-то он встретил меня, зазвал в магазин, говорит: «Выбирай себе любую сумочку». Я говорю, а мне неудобно, говорю: «Что вы, Григорий Васильевич!» А сумочки у него были самые модные, лаковые, очень дорогие. Как, думаю, я такую сумку домой отнесу, покажу мужу? А мы с ним нищие были – ужас! Ничего дома не было. Что я ему скажу? Но он меня уговаривает: «Это тебе от Миши! Миша тебе дарит!» А Миша – мой отец, его друг то есть. Они оба на бирже играли, на бегах, в карты. Ну, выбрала я красивую черную лаковую сумочку, внутри красный сафьян, и цена на шнурочке «45 рублей». Не помню уж, как я отговорилась. А если б сказала, что Федулов подарил – ну что вы! Он бы меня из дома выгнал. Федулова все знали.
Он всю жизнь при деньгах был. Посадили его за какие-то махинации в спортивных организациях. За дело «Спартака». Не знаю, что это за дело. Вернулась я из лагеря и прописалась в Савелове. В Москве-то нельзя было. У одной женщины. Мне и говорят: «Гришка из лагеря возвращается, надо его прописать». У моей, то есть, хозяйки. Ну, ладно. Год это, примерно, сорок седьмой или восьмой. Однажды в окно вижу: идет важный такой, барин барином, Гриша Федулов, а за ним какой-то мужичонка чемодан тащит. Чемодан, конечно, не особенно тяжелый – из лагеря чего везти? Так он все же сам его со станции тащить не захотел, мужичка нанял. По нашим савеловским лужам. Ой, я хохотала тогда! Барин из лагеря явился! Наутро хозяйка взяла толстую книгу домовую и пошла в милицию – прописывать. Там отказали. Пришла она расстроенная, ей очень хотелось Гришу прописать, потому что – такой видный, солидный, понравился ей. Гриша Федулов говорит: «Ничего, все сейчас сделаем!» Взял сам домовую книгу, пошел в милицию, и через два часа возвращается. «Ставьте самовар, девки! Вино я купил, мясо, огурцов!» «А как же с пропиской?» «Все в порядке». «Как же так?» «А так...»
У него все было: «А так...»
Прописали. Живет у меня в Савелове. Говорит однажды: «Знаешь, Дуня, я деньги жду из лагеря». «Какие деньги?» – изумилась я. Я-то тоже лагерница, знаю какие там деньги бывают. «А я, говорит, у них в лагере дело наладил. Кожевенное. Целый заводик соорудил: кожи выделывали, а из нее сапоги шили. Зеки, конечно. А выручка – лагерному начальству. Они очень меня ценили, потому что я же специалист. Я все знаю: как солить кожу, как дубить. Как золку производить: известью или же сернистыми солями, паркой, кислыми соками. Никогда сам не работал, а знаю, видел. У нас там больше конина была, из нее опойная кожа выделывалась, «опоек», как мы называем, на сапоги. Я начальнику сказал: я вам заводик поставлю, а что я с этого буду иметь? Будешь, говорит, иметь столько-то, столько-то. Ну, ладно. Я им еще к сапожному заводику мыльную фабрику пристроил. Кожи поступали необделанные, старые с жиром, а жир для мыла – основной материал. А мыло-то, сама знаешь, в какой цене! Так что они обогатились. Вот жду теперь семьдесят тысяч должен прислать... Ну, семьдесят не пришлет, хоть тридцать бы тысяч!»
Все это Гриша рассказывал очень уверенно и спокойно, как само собой разумеющееся. Ждал денег твердо.
В лагере он сошелся с какой-то женщиной, но жить с ней не захотел. У него оставалась жена перед его арестом, врач, но во время войны сошлась на фронте с каким-то военным врачом. Жила в Воронеже. Гриша не очень хотел ехать к ней в Воронеж. Она была на двадцать почти лет младше его. Звала его. Он колебался: «Ехать ли, нет ли... А, может, начать все сначала? По новой?»
В себе он был абсолютно уверен: в том, что мог улестить любую женщину. Я его уговаривала вернуться к докторше. И он вернулся. И в шестьдесят лет родил себе сына. А что с ним сейчас, жив ли он – я не знаю. Его вся Москва знала!
Отзвуки этой истории слышны в рассказе некоего Кошелькова – персонажа повести «Другая жизнь».
«...У нас, конечно, специальность хорошая, так что нигде не пропасть... Мы начальство обшивали, всегда с куском хлеба... И даже на другой пункт затребуют, а наш начальник, товарищ Гравдин, не отдает, так что ссорились из-за нас...» И работал до революции Кошельков в Камергерском переулке в магазине «Земиш-ледер», перчатки, кофры... Правда, человеком он был другим, совсем непохожим на Гришу Федулова, но ведь Ю. В. считал, что достоверная деталь, настоящая, подлинная, – это для прозы вещь первостатейнейшая. Вот и пригодились кофры и чемоданы «Земиш-ледер»... И оттого, что я уверена – был такой магазин в Камергерском, и по многим другим причинам персонажи Ю. В. давно стали для меня живыми людьми. Иногда – более живыми, чем некоторые реальные люди.
И еще один рассказ Евдокии Викторовны (полагаю, что она была лагерной подругой матери Ю. В.). Уже заглавие этого рассказа напомнило мне первую главу романа «Время и место». Там женщину тоже звали Агния. И вот...
АГНИЯ ЛЬВОВНА, УЧИТЕЛЬНИЦА ТАНЦЕВ.
В дни своих бездомных скитаний по Москве, где я жить не имела права, была прописана в Савелове, но, конечно, моталась месяцами в Москве по знакомым, а в Савелово ездила только отмечать паспорт, я попала однажды – по рекомендации – в дом к некоей Агнии Львовне, генеральше. Это была пухленькая крашеная блондинка, уже не очень молодая, лет сорока пяти, но еще сохранившая формы и привлекательность. Не помню, что я ей шила. Кажется, два платья и какой-то халат. И что-то еще переделывала из старья. Мы с ней, что называется, сошлись. Она была сравнительно интеллигентная особа, много читала, рассуждала на политические темы, интересовалась газетами, выписывала всякие журналы. Но сама абсолютно ничего не делала, нигде не работала и ничего не умела.
Профессия у нее была легкая – учительница танцев. Перед войной ее муж, нынешний генерал, – а тогда он был, наверно, капитаном или майором – приехал на отдых в Пятигорск и там с ней познакомился на танцплощадке. Она учила танцевать. Была, видимо, очень хорошенькая. И он в нее безумно и стремительно влюбился, сделал предложение, она согласилась, и он привез ее вместе с дочкой и матерью в Москву. Дочке было тогда лет шесть-семь. Первый муж Агнии Львовны, армянин, работал в Пятигорске в уголовном розыске. Агния Львовна говорила, что рассталась с ним оттого, что они очень мучили друг друга физически, какое-то у них было несоответствие. А вообще-то, по ее словам, этот армянин очень ее любил и был хороший человек.
Ну вот, переехали с Николаем Николаевичем в Москву, началась война, Николай уехал на фронт. Агния Львовна с Ингой – так дочку звали – и матерью-старушкой из бывших (их какие-то родственники были в Пятигорске крупные богачи, после революции бежали за границу) – жили в Москве в военном Городке. Знаете это где? На Хорошевском шоссе, как в Серебряный бор ехать. Нет, не в тех домах, которые после войны немцы строили, – а в тех, которые еще до войны стояли. Где военная школа, знаете? Ну вот, там рядом были дома для военных. И сейчас есть. А тогда кругом пустыри были, поля, жизнь совсем одинокая – как не в Москве...
На войне Николай Николаевич стал генералом, вернулся, стал служить в Москве. Был он старше Агнии Львовны лет на пятнадцать. Я с ним познакомилась – когда же это? – ну да, году в сорок девятом, – ему было лет шестьдесят. Но еще крепкий, высокий, статный, волосы черные-черные – может, он их красил, не знаю. Очень, как говорят, «мужчинистый» мужчина. И все так похохатывал: «Ха-ха... Ха-ха...» Войдет в комнату и спрашивает: «Что, дамы, скоро ли обед? Xa-xa...Xa-ха...» Зубы у него были исключительно белые и все свои.
Агния Львовна отвечала ему всегда спокойно, но как-то сухо, без мягкости. У любящей жены бывает тепло в голосе, его сразу услышишь, хоть она скажет просто: «Коля, разогрей котлеты». А у Агнии Львовны с Николаем Николаевичем был тон какой-то сдержанный, как у людей не очень близко знакомых. Ни раздражения, ни вражды, а вот именно – как хорошо воспитанные, но чужие люди. Как соседи в коммунальной квартире, находящиеся в идеальных отношениях. Между тем Агния Львовна однажды обмолвилась, сказала, что когда-то любила мужа необыкновенно сильно. Потом уж, когда мы ближе познакомились, и она стала со мной откровенней, она, конечно, рассказала. Всякая баба, в конце концов, выбалтывает все, что у нее за душой. Иначе это уже будет не баба, а какой-то монстр. А со мной люди очень размякают, не знаю уж почему: все мне выбалтывают и сразу. Вообще, это свойство русских людей, особенно русских баб. Господи, чего я только не наслушалась, когда ездила из Савелова в Москву! Бесконечные истории, смерти, свадьбы, измены... И вот пришел час, и Агния Львовна все мне выложила. Это я у нее уже недели три жила. Историю она мне рассказала страшную. Какие все-таки мужчины – ой! Гады, скоты...
Года, примерно, полтора назад она выяснила, что Николай Николаевич живет с ее дочкой, с Ингой. Инге было тогда шестнадцать лет, а началось у них еще раньше, года три уже длилось. И такая глупая эта Агния – ничего не замечала! Ее мать, старушка, надоумила: «Что-то, говорит, у Николая с Ингочкой отношения какие-то странные». Я Ингу только раз видела, и то спустя года четыре: она восточного типа, в отца, волосы курчавые, брови черные, мохнатые, некрасивая. Ей было лет тринадцать или четырнадцать, когда он повез ее однажды летом в пионерлагерь, но лагерь им очень не понравился, не знали, что делать, телеграфировали в Москву Агнии Львовне, и та посоветовала снять деревенскую избу и пожить хоть недели две – а у него был отпуск. Сняли дом в лесу у лесника и прожили месяц. Агния Львовна была очень довольна.
Мать ее надоумила, она не верила, на мать накричала. Решила все-таки проверить. Как-то так подстроила, что сидела в соседней комнате, караулила, а они пришли за стенку, и она все слышала. Слышала, как Инга сказала: «Сейчас эта змея придет...» – это про нее-то, про мать. И в голосе у девчонки была ненависть, какая может быть только у женщины, ревнующей мужика... Ну, скандал, истерика, она грохнулась без сознания, температура ночью поднялась до сорока, думали, что умрет. Отвезли в больницу. Поправилась. Дочку выгнала из дома. Нашли ей комнату где-то. Она пошла работать, скоро вышла замуж и родила ребенка. Не знаю уж, чей это был ребенок.
А Николай Николаевич вскоре умер от инфаркта.
Агния Львовна с дочкой помирилась – еще раньше, до его смерти. И Николай Николаевич, говорит, очень любил эту Ингину девочку. Когда я все это узнала, я почему-то не могла больше в этом доме жить. Николая Николаевича видеть не могла. Инга с мужем разошлась. А когда Николай Николаевич умер, они трое – Агния Львовна и Инга с ребенком – переехали в Ригу. Там у них прекрасная квартира. Живут хорошо, дружно. Агния Львовна получает большую пенсию, генеральскую. Возится с внучкой.
Я к ней заезжала года два назад. Была в Риге у своей сестры в гостях. Сидели с Агнией Львовной на кухне, разговаривали на политические темы: Агния Львовна по-прежнему читает газеты, выписывает журналы и теперь еще слушает передачи по «Спидоле». Но, по-моему, она, как и раньше, ничего в этом не понимает. Только, чтоб пофорсить перед знакомыми дамами: я, мол, не то, что вы, интересуюсь политикой. Пили кофе, вспоминали. Все уговаривала еще посидеть, еще чашечку кофе: «Посидите, я вас прошу! Скоро Ингочка придет...» А я как-то думаю: «Нужна мне твоя Ингочка. Вот и хорошо, что ее нет». Видеть ее вовсе не желала. Так и ушла, не повидав. Агния Львовна говорила, что она стала очень худая и очки носит. Ну и на здоровье. А мне совершенно не хотелось ни видеть ее, ни разговаривать с ней. Агнию Львовну мне было жалко: жила бы в Пятигорске со своим армянином и горя не знала. Подумаешь, что-то там не сошлось! Это ведь не на всю жизнь. Это проходит, а любовь и человеческое отношение остаются. Правильно я говорю? Хотя кто его знает...
Агния – одна из героинь романа «Время и место» – была совершенно иным человеком. Но ситуация – та же: Агния, узнав об измене, повесилась и на двери чулана оставила записку: «Осторожно, я здесь вишу».
Я вспоминаю пустынный пляж в маленькой деревне на Рижском взморье. Мы идем по пляжу и разговариваем о былом, о страшном и непонятном в жизни взрослых, чему неизбежно становишься свидетелем в детстве. Припомнилось, что сразу после войны было много случаев самоубийств женщин. Одна женщина в нашем доме выпила каустик, другая повесилась и на двери оставила записку «Не бойтесь! Я здесь вишу». За четыре года войны душевные силы иссякли, не осталось никакого запаса, и любая беда валила наповал... А Юра, наверно, вспоминал и Евдокию Викторовну Гуськову, и вот в главе романа «Время и место», который он писал тогда, в главе под названием «Конец зимы на Трубной» появилась Екатерина Гурьевна «...женщина лет пятидесяти, настрадавшаяся в жизни, потерявшая мужа, сына и квартиру в Москве, скитавшаяся по домам, живя где чужой добротой, где своим трудом, ибо была портниха. Эта Екатерина Гурьевна Антипову нравилась: замечательно умела рассказывать о своих скитаниях, и как-то странно, без горечи, без нытья, даже весело, то вспоминала шутки, то хороших людей, а люди ей попадались непременно хорошие, редко про кого скажет кратко, с неудовольствием: «Это был тип». Или: «Это была плохая женщина». И не хочет о таких распространяться. Человек она была полезный: то шила, латала, перелицовывала что-нибудь, а то и в магазин сходит, и суп сварит... Жизнь у Екатерины Гурьевны получалась несладкая: прописки московской нет, чуть что – собирай манатки и сматывайся от одних добрых людей к другим. Разговоры с участковым – приятного мало».
В 1972 году Ю. В. в мае закончил роман «Нетерпение».
Вот что написал об этом романе Сергей Павлович Залыгин. «...Его роман «Нетерпение» – поистине поразительная и колоссальная работа. Едва ли не каждая строка этого высокохудожественного произведения излагает в то же время факт подлинный, имевший место в действительности такого-то числа, такого-то года. И не только сам факт, но и сопутствующие ему мельчайшие обстоятельства – все выявлено Трифоновым в подробностях, как бы даже и невероятных. И все это сделано спокойно, как нечто само собой разумеющееся и совершенно необходимое, а в то же время эти подробности непрерывно работают на общую концепцию романа, на его главную мысль, на его глубоко правдивую идею».
Есть в этом романе одна загадочная, как бы выпадающая из текста, фраза. Она значит для меня немыслимо много... «...август, троллейбус в сторону Лужников...» [197] На набережной, напротив Нескучного сада стоит высокий дом сталинской эпохи. В нем, наверное, и сейчас есть, если не перепланировали «новые русские», «улучшая свои жилищные условия», двухкомнатная квартира. В нее Юра приходил из Архива.
Моя подруга на два года уехала тренировать сборную по теннису одной из соцстран. Ключи оставила мне. Сколько же всего происходло в этом убогом, почти без мебели, приюте. Слезы, расставанья, снова встречи и снова расставанья надолго – казалось, навсегда. «Затянулся наш роман, он затянулся в узелок, горит он – не сгорает...» – Юра любил эту песню Окуджавы. А еще – «Как прекрасен этот мир» и еще одну. Я как-то напевала ее: «Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает... мы привыкаем к несовпаденью...» – «Повтори», – попросил он. Совпадали ли мы? Сначала – нет. Почти все время натыкались на углы. Поэтому мне трудно цитировать его дневник того времени. И все же...
197
Ю. Трифонов. «Нетерпение». Политиздат. М., 1973. Стр. 274.
«Она любит, чтоб как с гуся вода. Привыкла», – записывает он в те дни.
– Я не люблю весну, – сказала она.
– Почему?
– В ней есть надежда.
– Это ведь хорошо.
– Нет. Надо учиться жить без надежды.
– Милая моя девочка.
Предчувствую, кто нападет на меня за «Нетерпение». Особенно злобно «специалисты» и среди них первыми, казалось бы, очень свои, но не свои, не свои...
В этой же квартире он писал свой замечательный ответ немецкому писателю Мартину Вальзеру, отвечая на его вопрос: «Как Вам живется, Юрий Трифонов?» В этой квартире рассказывал мне замысел «Дома на набережной». Рассказывал неинтересно – все какие-то подробности про преподавательницу немецкого языка Юлию Михайловну, и я... уснула. Он не рассердился, не обиделся. В этой квартире мы принимали лукавого японского бизнесмена. Он издал книгу Брежнева в количестве пятидесяти или ста экземпляров, но тираж указал астрономический и за это получил от ВААПа [198] права на Трифонова и (по совету Ю. В.) на Абрамова, а также почему-то право вывозить какие-то отходы деревообрабатывающей промышленности из Находки. Очень умелый человек. Забавный. Очень ценил Ю. В. и его творчество, особенно «Дом на набережной». На вопрос: почему именно «Дом на набережной»? – ответил честно: «Потому что я – Глебов!»
198
Всесоюзное агентство авторских прав.
Прочитав «Нетерпение», я была потрясена. Я понимала, как, из чего выросли «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», но вот как написана такая глыба – «Нетерпение», не понимаю и до сих пор.
Ну, положим, узнаю какие-то черты В. Новохатко [199] в образе А. Желябова, характер и внешность С. – в Гольденберге, такую-то – в Анне Макаревич. Вот и все. А – остальное как?!
Была у Юры одна знакомая дама; умеренно диссидентствующая, умница, как говорится «рафинэ». Она и сейчас «впереди прогресса». Так вот эта дама написала Ю. В., что «Нетерпение» – очень рациональный роман. Глупость несусветная: роман дышал и дышит живой жизнью, почти злобой дня. Я уже упоминала, что выписки и конспекты периода подготовки к роману занимают двадцать толстых тетрадей, использовано более трехсот источников. Многое, оставшись как бы невостребованным, на самом деле держит «на плаву» эту сложнейшую конструкцию, подпирая ее пластом знаний, размышлений, фактов, деталей... Но главное вот что: поскольку роман исторический, здесь уместны слова из «Нобелевской речи» Камю.
199
В. Новохатко – редактор Политиздата, друг Юрия.