Шрифт:
Еще одно письмо.
Дорогой Юра, несколько доброхотов сообщили мне о твоем выступлении на собрании критиков. Завидую твоей храбрости – я, малодушный, не в силах разжать губы и зубы, если на меня глядят хотя бы три пары глаз незнакомых мне людей. Постыдная робость. Но, что поделаешь? Это как горб...
Скоро уже четверть века, не считая лагерного антракта, я корплю в историческом жанре, а ты оказался первым, кто замолвил за меня братское словечко в публичном выступлении. Спасибо!
«Нетерпение» не трогал, покамест сочинял «Завещаю вам, братья...» Недавно лишь полистал чужой экземпляр. Тотчас дохнуло подлинностью, что весьма и весьма редко, хотя нынче в исторической беллетристике подвизается немалая рать. Был бы очень обязан, если бы ты одарил меня книгой.
За неимением борзых щенков, а равно и барашка в бумажке, прими бандероль, которую высылаю одновременно с этим письмом.
Первую половину книги – давние очерки – похерь, а на повесть об Усольцеве, пожалуйста, взгляни.
Еще раз – душевное спасибо.
Крепко и дружески жму руку.
Сердечный привет Алле Павловне.
Ю. Давыдов
21 октября 1973 г.
Двадцать пять лет назад ТАКОЙ писатель, как Юрий Давыдов, нуждался в добром слове! Сейчас в это невозможно поверить, книги Давыдова известны во всем мире. Но было, было... И время в этом повинно, и совершенно органичная природная деликатность Юрия Владимировича, полный паралич нахрапистости и глубокого почтения к себе, глубокоуважаемому. А ведь человек тертый, битый, зону прошел, в иных вопросах – с места не сдвинешь.
Вот ведь, казалось бы, человек о тебе отозвался с похвалой, напиши, что прочитал его роман, что понравился, ему будет приятно. Нет, Юрий Владимирович пишет как есть: «полистал» покамест.
Тут и уважение большое, и серьезность, и искренность, да много всего качественного. Здесь мне хотелось бы в лирику удариться, «слово» о Ю. Давыдове сказать, но у высоких чувств словарь тускл и беден.
Семейные неурядицы, а главное, нерешенность рабочих планов сделали Юру замкнутым и наше общение трудным. Даже невозможным. Юра маялся. Принимался то читать журнал «Спиритуалист», то за новые главы «Исчезновения». Однажды сказал: «Не надо бы мне браться за Лопатина. Юра Давыдов сделает это лучше меня. Но, с другой стороны, такая книга – подступы к Азефу». В высказывании был вопрос, но какой я могла дать совет ему?
Меня волновало другое: я знала, что он решил съезжаться с женой. Попытка склеить нескладывающуюся семейную жизнь. Я решила уехать. Сняла дом в деревне на Рижском взморье. Деревня звалась Апшуциемс. Одно из самых красивых мест в мире.
Однажды, в июле, приехав в Дом творчества «Дубулты», увидела Трифонова в большой развеселой компании. Вышла из холла.
Он приехал в Апшу на следующий день, выведав у кого-то мой адрес. Незадолго до этого мне снился сон: Юра медленно поднимается из-за дюны, и вот я вижу сначала его темные, чуть вьющиеся волосы, лицо, клетчатую рубашку. Именно так и произошло наяву.
В доме было не прибрано. На крашеном деревянном полу – пыльца тончайшего песка, принесенного с дюн, с пляжа. Он усмехнулся и сказал:
– В доме прибрано и пол посыпан песком. Откуда это? Вспомни.
Я тупо молчала.
– Вспомни, я загадал.
Я поняла, что он загадал, и вдруг в моей малообразованной голове произошла вспышка. Я вспомнила.
– «Фауст». Первый раз приходит в дом Маргариты.
– У нас с тобой все будет хорошо.
Он очень хотел куда-нибудь съездить. Через несколько дней мы отправились в Ниду, где отдыхали мои друзья. Безумие чистой воды. Я не спрашивала, как ему удалось улизнуть из Дома творчества, но понимала – что к вечеру он должен туда вернуться, ведь он приехал не в одиночестве. Проехать туда-сюда набегало около пятисот километров. Правда, дороги везде отличные, и день был, что называется, лучезарный. Мы выехали в шесть утра и к одиннадцати были на Ниде. Спросили в кафе, как отыскать дом лесничего, где жили мои друзья. Нам объяснили, что этот дом называется домом Тома Османа, показали дорогу. Мы ехали и недоумевали, кто такой Том Осман, и вдруг Юра хлопнул себя по лбу: «Это же Томас Манн! У него действительно был здесь дом. Какая удача!»
Томас Манн был одним из любимых и постоянно перечитываемых им авторов.
И это действительно был дом Томаса Манна. С разноцветными стеклами в дверях и окнах террасы, со старой мебелью, он показался нам волшебным. И стоял на высокой дюне среди леса. То ли он действительно был волшебным, то ли волшебство творилось с нами... Юра ходил, ходил и ходил по комнатам, стоял на вершине дюны. Как ему не хотелось уезжать оттуда!
Решили, что когда-нибудь обязательно вернемся. Не вернулись, как не поехали в Козлов, где он почему-то обязательно хотел побывать. Возможно, потому, что там жил некогда таинственный отец Паисий, поминаемый им в «Другой жизни».
На обратном пути что-то приключилось с машиной. Он нервничал, но виду не подавал. Стали ловить попутку до Риги. Один ехал в Ригу, но брать Юру не хотел.
– Это Трифонов, – шепнула я.
– А кто это? – громко спросил он.
– Автор фильма «Хоккеисты», – выпалила я.
– Да ну! В хоккее разбирается? Поехали!
Я помню растерянное, виноватое и веселое лицо Юры. Уплывающее от меня... «Автор фильма «Хоккеисты» стало потом домашней шуткой.
Машину мне починили два брата – литовцы, водители трейлера. Длиннорукие, огромные, почему-то в вязаных шапочках среди лета, они казались мне похожими на Дзампано из «Дороги» Феллини. Но на самом деле они были добрыми. Угостили меня домашним хлебом с копченым домашним салом.
Мы сидели у них в кабине, жевали, запивая кофием из огромного китайского термоса, и болтали «твоя-моя».
Господи, сейчас не верится, что были времена, когда мы все жили вместе, такие разные и такие похожие – русские, литовцы, украинцы, казахи... Откуда взялась рознь, и кто посеял это, как зубы дракона?
Приключение имело эффектный финал. Я летела как бешеная, чтоб успеть к концу киносеанса в Доме творчества, чтоб Юра увидел, что со мной все в порядке. Успела, вошла в холл и увидела радостно-изумленное лицо Юры. Он смотрел на меня мимо какой-то жилистой, высушенной женщины, разговаривающей с ним. Потом он мне рассказал, что высушили женщину занятия йогой, но, кроме йоги, она всерьез занимается парапсихологией.