Нет, ни­ко­гда ни­чей я не был со­вре­мен­ник... (1924).

По­ра вам знать, я то­же со­вре­мен­ник... (1931).

То есть, оче­вид­но, в 24-м «им» бы­ло еще не по­ра. По­эт ре­ша­ет, ко­гда «им» по­ра что-то о нем уз­нать, а ко­гда еще нет. Дер­зость этих об­ра­ще­ний не­срав­нен­на.

О Ман­дель­шта­ме ед­ва ли не с на­смеш­кой вспо­ми­на­ли: как вы­со­ко он за­ди­рал го­ло­ву при ходь­бе. Гля­де­лось, долж­но быть, вправ­ду за­бав­но. В сти­хах, од­на­ко, та же чер­та серьез­на, му­же­ст­вен­на. Чер­та все то­го же «соз­на­ния пра­во­ты». В кон­це кон­цов, пря­мое де­ло по­эта как раз пи­сать сти­хи, а не от­ра­ба­ты­вать по­ход­ку...

И вот че­рез оце­пе­не­лое мол­ча­ние, по­том че­рез за­ды­хаю­щие­ся нерв­ные об­ли­че­ния «Чет­вер­той про­зы» по­эт об­ре­та­ет вто­рое ды­ха­ние в сти­хах 1930-31 го­дов. Это его вы­зов, во­влек­ший по­эта в ре­шаю­щий по­еди­нок с «вра­га­ми сло­ва». Сти­хи эти пол­ны воз­ду­ха, изы­скан­но про­сты. Пре­уве­ли­че­ние «слож­но­сти» Ман­дель­шта­ма вы­год­но тем, ко­му не­вы­год­ны, для ко­го убий­ст­вен­ны сти­хи 1930-31 го­дов.

И ме­ня толь­ко рав­ный убь­ет,—

бро­сил то­гда по­эт. И они, во­зом­нив се­бя «рав­ны­ми», сде­ла­ли все, чтоб убить его. К шты­ку при­рав­ня­ли пе­ро.

В мно­го­мил­ли­он­ном мар­ти­ро­ло­ге тех лет жерт­ва Ман­дель­шта­ма вы­де­ля­ет­ся — ес­ли не на­сту­па­тель­но­стью, то от­кры­то­стью, уп­рям­ст­вом со­про­тив­ле­ния. Сколь­ко об­ре­чен­ных от­ча­ян­но меч­та­ли не по­пасть в за­пу­щен­ную на пол­ный ход смер­то­нос­ную ма­ши­ну. Ман­дель­штам же как буд­то сам су­нул го­ло­ву в ее зуб­ча­тые ко­ле­са. Ко­гда он про­чи­тал вслух сти­хи о Ста­ли­не — да­же близ­кий по ду­ху со­брат-по­эт от­шат­нул­ся, не по­смел при­знать эти сти­хи сти­ха­ми...

«Ведь по­эзия есть соз­на­ние сво­ей пра­во­ты»,— ска­зал юный по­эт. То­гда — в на­ча­ле ве­ка — пло­ди­лись и мно­жи­лись дек­ла­ра­ции са­мые ши­ро­ко­ве­ща­тель­ные, ло­зун­ги са­мые крик­ли­вые. Од­ни лишь сим­во­ли­сты — сколь­ко на­пло­ди­ли лже­про­ро­честв и ду­тых от­кро­ве­ний, вно­ся свой вклад в бу­ду­щее то­таль­ное обес­це­ни­ва­нье сло­ва, вы­шед­шее да­ле­ко за гра­ни­цы эс­те­ти­ки! Це­на сло­ва па­да­ла ка­та­ст­ро­фи­че­ски — кто срав­нил­ся бы в ту эпо­ху с Ман­дель­шта­мом в от­вет­ст­вен­но­сти, в оп­ла­чен­но­сти рез­кой юно­ше­ской фра­зы?

И вот во­прос: от­ку­да оди­но­кий, не­по­пу­ляр­ный по­эт чер­пал си­лы для сво­его со­про­тив­ле­ния? В чис­то гра­ж­дан­ском чув­ст­ве, в идео­ло­гии — от­ве­та не най­ти. Дай Бог вся­ко­му, ра­зу­ме­ет­ся, столь­ко гра­ж­дан­ст­вен­но­сти. Идей­но Ман­дель­штам был де­мо­кра­том в раз­но­чин­ском, ин­тел­ли­гент­ском по­ни­ма­нии сло­ва. Его рез­ко от­толк­ну­ли ан­ти­де­мо­кра­ти­че­ские вея­ния вре­ме­ни. Но его по­зи­ция не бы­ла од­но­знач­ной. В ней не бы­ло ни доб­ро­воль­че­ской не­при­ми­ри­мо­сти (как у Бу­ни­на «Ока­ян­ных дней» или у то­го же Ге­ор­гия Ива­но­ва), ни, на­про­тив, тра­ги­че­ско­го па­фо­са са­мо­ос­ле­п­ле­ния (как, на­при­мер, у Баг­риц­ко­го). Не бы­ло той цель­но­сти, здо­ро­вой ог­ра­ни­че­нно­сти, ка­кая спо­соб­ст­ву­ет стоя­нию за идеа­лы. Как гра­ж­да­нин, как оче­ви­дец он раз­дра­жал­ся, гне­вал­ся, ка­ял­ся, сно­ва гне­вал­ся. Он со­мне­вал­ся и ко­ле­бал­ся. В во­ро­неж­ской ссыл­ке он му­чи­тель­но раз­дво­ен, он про­сто раз­ры­ва­ет­ся на час­ти. В сти­хах это­го вре­ме­ни про­ры­вы чис­то­го от­чая­ния ос­тав­ля­ют ме­нее гне­ту­щее впе­чат­ле­ние, чем по­пыт­ки ус­по­ко­ить­ся, при­ми­рить­ся с дей­ст­ви­тель­но­стью. Пра­во, «Чи­та­те­ля! Со­вет­чи­ка! Вра­ча!» — зву­чит бо­лее жиз­не­ут­вер­ждаю­ще, чем стро­ки о по­вин­ной го­ло­ве или срав­не­ние се­бя с иду­щим в кол­хоз еди­но­лич­ни­ком.

И ведь по­доб­ный путь — путь со­мне­ний и ко­ле­ба­ний, «по­пы­ток по­нять» — сколь­ких свер­ст­ни­ков по­эта при­вел к ду­хов­ной ка­пи­ту­ля­ции, к ут­ра­те соб­ст­вен­но­го дос­то­ин­ст­ва, твор­че­ско­го ли­ца.

При­хо­дит­ся ис­кать ка­кие-то бо­лее глу­бо­кие кор­ни ман­дель­шта­мов­ско­го упор­ст­ва — лич­ные и вме­сте с тем ду­хов­но зна­чи­тель­ные мо­ти­вы. Са­ма по­эзия бы­ла та­ким мо­ти­вом — не­от­вяз­ным мощ­ным обер­то­ном жиз­ни Ман­дель­шта­ма. И об­рат­но, в по­эзии для не­го — по соб­ст­вен­но­му за­ве­ре­нию — са­мым ин­те­рес­ным был рост по­эти­че­ской лич­но­сти. Соз­на­ние пра­во­ты, ко­то­рое есть по­эзия, да­ва­ло ему во­лю и му­же­ст­во дер­жать­ся до кон­ца.

Соз­на­ние пра­во­ты и свя­щен­ный страх ут­ра­тить это соз­на­ние ста­ви­ли по­эта в на­пря­же­нные от­но­ше­ния с ми­ром. По воз­мож­но­сти он из­бе­гал из­ви­не­ний и оп­рав­да­ний. Он — брал и пла­тил, ли­бо же от­да­вал и по­лу­чал по сче­ту. Слу­ча­лось еще, про­сил и бла­го­да­рил.

От­сю­да — мно­гие чер­ты са­мой по­эти­ки Ман­дель­шта­ма, ее соб­ст­вен­ные при­зна­ки и свой­ст­ва. Сто­ит за­дер­жать­ся на этом. Твор­че­ст­во Ман­дель­шта­ма срав­ни­тель­но не­дав­но вве­де­но у нас в кри­ти­че­ский и тео­ре­ти­че­ский обо­рот. Ман­дель­штам вли­ял и влия­ет на со­вре­мен­ную по­эзию. Но в оцен­ке это­го влия­ния час­ты не­до­ра­зу­ме­ния. Про­ис­хо­дят они от по­верх­но­ст­но-бес­пред­мет­но­го взгля­да на по­эти­ку Ман­дель­шта­ма.

Вот лишь один при­мер. «Серь­ез­ным толч­ком к уси­ле­нию ин­тел­лек­туа­лиз­ма (и фан­тас­ма­го­рии) в про­зе и по­эзии ста­ли пуб­ли­ка­ции про­зы и по­эзии О.Ман­дель­шта­ма, Б.Пас­тер­на­ка, В.На­бо­ко­ва, А.Пла­то­но­ва, М.Бул­га­ко­ва, А.Ах­ма­то­вой, то есть ху­дож­ни­ков, для ко­то­рых кон­такт с ми­ром свер­шал­ся в из­вест­ном смыс­ле че­рез кни­гу» 11. — Вы­страи­ва­ет­ся ряд, ко­то­рый сам есть по­ис­ти­не «фан­тас­ма­го­рия». Что об­ще­го у на­зван­ных ав­то­ров? Да то лишь, что ни один из них не за­хо­тел или не смог при­над­ле­жать той раз­ре­шен­ной ли­те­ра­ту­ре, о ко­то­рой Ман­дель­штам ко­рот­ко и яс­но вы­ска­зал­ся: «мразь». «Кон­такт с ми­ром че­рез кни­гу» (у Пла­то­но­ва?!) — за этим впе­чат­ле­ни­ем на­ив­но­го кри­ти­ка сто­ит лишь эле­мен­тар­ная об­щая куль­ту­ра на­зван­ных ав­то­ров, их связь с ли­те­ра­тур­ны­ми тра­ди­ция­ми Рос­сии. Общ­ность ли­бо чис­то от­ри­ца­тель­ная, ли­бо слиш­ком об­щая.