Шрифт:
Не кикимора и сова,—
Были лица — почти как лица,
И почти как слова — слова.
За квадратным столом, по кругу,
В ореоле моей вины,
Все твердили они друг другу,
Что друг другу они верны!
Товарищи по цеху «держат мазу». В наши дни такое иной раз стенографируется и публикуется. Трудно при чтении стенограмм отделаться от ощущения, что все это уже было...
Чем же ответит поэт? Не обличением, не отвлеченным гражданским пафосом — но тем, что буквально за душой. Он неожиданно для самого себя просто выпадает из заведенного приблатненной круговой порукой действа. Спасает опять детское воспоминание, «мальчик с дудочкой тростниковой».
И тогда, как свеча в потемки,
Вдруг из дальних приплыл годов
Звук пленительный и негромкий
Тростниковых твоих ладов.
И отвесив, я думал — дерзкий,
А на деле смешной поклон,
Я под наигрыш этот детский
Улыбнулся и вышел вон.
Здесь уже налицо мотив сопротивления. И не в том дело, что герой стихотворения «вышел вон», но в редком достоинстве тона самих стихов. Поэт не декларативно, а художественно отстаивает себя.
И в сатире, и в лагерной песне, и в балладе, и в песне протеста присутствуют у Галича черты лиризма. Они в зрительных образах его поэзии. Державный Петербург, «где стоят по квадрату в ожиданье полки — от Синода к Сенату, как четыре строки». Подмосковье, «где калитка, по-птичьи картавя, дребезжать заставляет окно». Городская окраина, где «за окошком ветер мял акацию, билось чье-то сизое исподнее».
В конце 60-x и в 70-e в периодике шли дискуссии о современной поэзии. Сетовали, что нет Пушкина. Пушкина, правда, не было — и не могло быть. С теми, кто были, стоило обходиться бережней. Сетовали на ложный гражданский пафос (тех, у кого пафос был) или на мелкотемье (тех, у кого пафоса не было). Галича с его неложным гражданским пафосом, с масштабностью его тем — выгнали вон. Нет пророка в своем отечестве. Для тех же, кто не был связан круговой порукой верности друг другу за квадратным столом, творчество Галича стало уроком не только мастерства, но и роста поэтической личности.
Личность в поэзии Галича вырастает, распрямляется буквально.
Ах, как зовет эта горькая медь
Встать, чтобы драться, встать, чтобы сметь!
В 1987 г. мне довелось увидеть спектакль театра-студии «Третье направление», поставленный на основе стихов и песен Галича и названный «Когда я вернусь». Вдохновенно играли молодые актеры, блистательно раскрывалась точная драматургия сюжетов, волновался наэлектризованный зал. Но трудно было принять общую концепцию спектакля, его угнетающую атмосферу. Тень карательных органов, лагерей и психушек нависала над сценой. Есть у Галича и карательные органы, и лагеря и психушки. Есть тема гибели, поражения. Нет — пораженчества.
Как начинается посвященная В. Максимову «Старая песня»:
Вились стрелки часов на слепой стене,
Рвался — к сумеркам — белый свет.
Но, как в старой песне:
Спина к спине
Мы стояли — и ваших нет!
«Это старая честь боевая», по слову другого поэта, оживает в песнях Александра Галича.
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Такие-сякие,
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Ведь кровь — не вода!
Если зовет своих мертвых Россия,
Россия, Россия,
Если зовет своих мертвых Россия,
Так значит — беда!
И хоть по ходу песни выясняется, «что вышла ошибка, и мы — ни к чему»,— но и здесь сам тон поэта, гнев его и боль полны чести и достоинства.
Теперь, когда предпочтение гражданственности едва поспевает за растущим спросом на нее, пафос этот кажется естественным и даже несколько падает в цене. Но откуда же это неподдельное напряжение, каким заряжены песни Галича? В 70-е приходилось большей частью выбирать между ложногражданственным пафосом идейно выдержанной халтуры и беспомощной интеллигентской иронией, фигой в кармане. Тогда голос Галича был — и поэтому до сих пор остался — обещанием поддержки и надеждой на спасение.