Вий­он, по ут­вер­жде­нию Ман­дель­шта­ма, сто­ял «го­раз­до ни­же... уров­ня» сво­ей эпо­хи. До­воль­но знать со­всем не­мно­го о Ман­дель­шта­ме, что­бы не со­мне­вать­ся: сам он сто­ял «го­раз­до вы­ше» (и уж по­дав­но ни уго­лов­ни­ком, ни су­те­не­ром не был). Весть о его гра­ж­дан­ском и че­ло­ве­че­ском под­ви­ге как раз и при­вле­ка­ет пер­во­на­чаль­ное вни­ма­ние к Ман­дель­шта­му. Миф о нем как бы пред­ше­ст­ву­ет его сти­хам. Так что и Вий­он ему по­на­до­бил­ся ни­как не для са­мо­оп­рав­да­ния, но — что­бы па­ра­док­саль­но под­черк­нуть по­ле­ми­че­скую край­ность су­ж­де­ния. По­эт мо­жет быть ни­же со­вре­мен­ни­ков (ка­ким Ман­дель­штам изо­бра­жа­ет Вий­о­на), мо­жет быть вы­ше (ка­ким пред­став­ля­ет­ся нам Ман­дель­штам). Ис­точ­ник по­эзии, ис­точ­ник пра­во­ты по­эта — в дру­гом из­ме­ре­нии.

По­че­му? Для Ман­дель­шта­ма это свя­за­но с ад­ре­сом ли­ри­ки как жан­ра. Он про­ти­во­пос­тав­ля­ет «ли­те­ра­то­ра» (в рос­сий­ской тра­ди­ции мож­но по­ни­мать ши­ре: об­ще­ст­вен­но­го дея­те­ля) — по­эту. «Ли­те­ра­тор обя­зан быть «вы­ше», «пре­вос­ход­нее» об­ще­ст­ва. По­уче­ние — нерв ли­те­ра­ту­ры. По­это­му для ли­те­ра­то­ра не­об­хо­дим пье­де­стал. Дру­гое де­ло по­эзия. По­эт свя­зан толь­ко с про­ви­ден­ци­аль­ным со­бе­сед­ни­ком. Быть вы­ше сво­ей эпо­хи, луч­ше сво­его об­ще­ст­ва для не­го не обя­за­тель­но» 6.

Это, в свою оче­редь, мо­ти­ви­ро­ва­но у Ман­дель­шта­ма очень кон­крет­но. Мыс­лил он по-пуш­кин­ски не­пред­взя­то: ме­та­фи­зи­че­ские под­пор­ки чу­ж­ды его по­строе­ни­ям. Ос­но­ва­ния его мыс­ли — в при­ро­де са­мой ли­ри­ки, ед­ва ли не в тех­ни­че­ских ее осо­бен­но­стях. «Нет ли­ри­ки без диа­ло­га. А един­ст­вен­ное, что тол­ка­ет нас в объ­я­тия со­бе­сед­ни­ка,— это же­ла­ние уди­вить­ся сво­им соб­ст­вен­ным сло­вам, пле­нить­ся их но­виз­ной и не­ожи­дан­но­стью. <...> Рас­стоя­ние раз­лу­ки сти­ра­ет чер­ты ми­ло­го че­ло­ве­ка. Толь­ко то­гда у ме­ня воз­ни­ка­ет же­ла­ние ска­зать ему то важ­ное, что я не мог ска­зать, ко­гда вла­дел его об­ли­ком во всей ре­аль­ной пол­но­те» 7.

Сло­во по­эта не об­ра­ще­но в ро­ман­ти­че­ское ни­ку­да. Вме­сте с тем он об­ра­ща­ет­ся не к со­вре­мен­ни­ку — тем бо­лее не пре­ре­ка­ет­ся с со­вре­мен­ни­ком (в от­ли­чие от Баль­мон­та или Мая­ков­ско­го). Он об­ра­ща­ет­ся к «про­ви­ден­ци­аль­но­му со­бе­сед­ни­ку». Ес­те­ст­вен­но ци­ти­ру­ет­ся им Бо­ра­тын­ский: «И как на­шел я дру­га в по­ко­ле­нье, чи­та­те­ля най­ду в по­том­ст­ве я». Не мод­ное са­мо­упое­ние, не жа­ло­ба на не­при­знан­ность, но ро­до­вое, ес­ли не тех­ни­че­ское свой­ст­во ли­ри­че­ской по­эзии.

Ман­дель­шта­ма еще об­ви­нят в об­ще­ст­вен­ном от­ще­пен­ст­ве — и да­же убь­ют за это. По­том оп­рав­да­ют, ос­ме­лив­шись раз­гля­деть в от­ще­пен­це под­виг. А он, как вид­но, и не ну­ж­дал­ся в та­ком су­де. «Соз­на­ние пра­во­ты», дви­гав­шее его по­эзи­ей, не за­ви­се­ло от та­ко­го су­да.

Это — на всю жизнь. Да­же в сти­ли­за­ци­ях, куль­тур­ных ре­ми­нис­цен­ци­ях, ко­то­ры­ми так бо­га­ты сти­хи ран­не­го «Кам­ня», ему осо­бен­но до­ро­ги ин­то­на­ции дос­то­ин­ст­ва, твер­до­сти, не­пре­ре­кае­мо­сти. «Здесь я стою, я не мо­гу ина­че»,— ци­ти­ру­ет он Лю­те­ра в том же 1913 го­ду. Че­рез год: «Прав на­род, вру­чив­ший по­сох мне, уви­дев­ше­му Рим». То­гда же вдох­но­вен­но фор­му­ли­ру­ет­ся та­ин­ст­вен­ная твор­че­ская пре­ем­ст­вен­ность:

И не од­но со­кро­ви­ще, быть мо­жет,

Ми­нуя вну­ков, к пра­вну­кам уй­дет,

И сно­ва скальд чу­жую пес­ню сло­жит

И как свою ее про­из­не­сет.

А даль­ше на­чи­на­ет ра­зыг­ры­вать­ся что-то страш­ное под на­зва­ни­ем «судь­ба по­эта». Все в том же лю­би­мом на­шей ста­ти­сти­кой 1913 го­ду Ман­дель­штам на­пи­сал: «И, ес­ли под­лин­но по­ет­ся и пол­ной гру­дью, на­ко­нец, все ис­че­за­ет — ос­та­ет­ся про­стран­ст­во, звез­ды и пе­вец». И вдруг, вот, все кру­гом ис­че­за­ет — не ме­та­фо­ри­че­ски, не ме­та­фи­зи­че­ски: бу­к­валь­но стал ру­шить­ся мир.

Ман­дель­штам по­чув­ст­во­вал это пре­ж­де все­го на уров­не сло­ва. По­ра­жа­ет его про­ро­че­ст­во на­счет бу­ду­ще­го, мож­но ска­зать, фра­зео­ло­ги­че­ско­го ада.

1921: «Все дру­гие раз­ли­чия и про­ти­во­по­лож­но­сти блед­не­ют пе­ред раз­де­ле­ни­ем ны­не лю­дей на дру­зей и вра­гов сло­ва. Под­лин­но агн­цы и коз­ли­ща. Я чув­ст­вую поч­ти фи­зи­че­ски не­чис­тый коз­ли­ный дух, иду­щий от вра­гов сло­ва» 8.

1922: «Для Рос­сии от­па­де­ни­ем от ис­то­рии, от­лу­че­ни­ем от цар­ст­ва ис­то­ри­че­ской не­об­хо­ди­мо­сти, от сво­бо­ды и це­ле­со­об­раз­но­сти бы­ло бы от­па­де­ни­ем от язы­ка. «Оне­ме­ние» двух, трех по­ко­ле­ний мог­ло бы при­вес­ти Рос­сию к ис­то­ри­че­ской смер­ти» 9.

А сти­хи бы­ли еще про­зор­ли­вее про­зы. В них за­скво­зи­ло уже не пред­чув­ст­вие смер­ти сло­ва, но ды­ха­ние фи­зи­че­ской смер­ти. «Нель­зя ды­шать, и твердь ки­шит чер­вя­ми» (1921).— «Я все от­дам за жизнь, мне так нуж­на за­бо­та, и спич­ка сер­ная ме­ня б со­греть мог­ла» (1922).

В на­ча­ле 20-x Ман­дель­штам еще с не­воз­мож­ным ве­ли­ко­ду­ши­ем про­по­ве­ду­ет «со­стра­да­ние к куль­ту­ре, от­ри­цаю­щей сло­во» 10. — «Вра­ги сло­ва» с их не­чис­тым коз­ли­ным ду­хом ока­за­лись не столь ве­ли­ко­душ­ны. К кон­цу 20-х во­круг по­эта соз­да­ет­ся без­воз­душ­ное про­стран­ст­во. Но все с той же не­пре­ре­кае­мо­стью зву­чит его ос­нов­ная ин­то­на­ция: