– Как я вам рада, – сразу обратилась я к нему. – Теперь мы будем дрожать вдвоем.

– Дрожать? – спросил он. – Но почему вы должны дрожать?

– Потому что я не знаю этого Дюкенеля, – отвечала я, – а мне действительно хочется поступить в «Одеон». Я скучаю по театру, но при мысли о необходимости держать экзамен перед незнакомым господином у меня начинают стучать зубы!

И в подтверждение я стала громко клацать зубами, как учили меня в «Комеди Франсез».

Сначала молодой человек разразился безумным смехом, потом, к величайшему моему изумлению, бросился к моим ногам.

– Прекратите эту игру на кастаньетах, – все еще продолжая смеяться, попросил он. – Перестаньте! Я и есть Дюкенель, и это я на коленях умоляю вас поступить в мой театр.

Он протянул ко мне руки, я, разумеется, вручила ему свои. А через несколько дней и всю свою особу. По правде говоря, Дюкенель был само очарование, зато его компаньон, некий де Шилли, просто отвратителен. Итак, Дюкенель стал моим театральным директором, затем моим любовником, хотя я уже не помню хорошенько, в каком порядке это произошло. Потом, позже, он снова стал моим любовником, потом опять директором театра и в конце концов, как обычно, моим другом. Дюкенель был высоким, мужественным, веселым, очаровательным, заботливым человеком, к тому же сильно влюбленным в свою жену, женщину прелестную и в достаточной мере невнимательную к мелочам.

Феликс Дюкенель на всю жизнь остался для меня самым верным товарищем. Точно так же, как тот молодой блондин, которого я встретила однажды весенним днем в маленькой гостиной и который предложил мне свое сердце, свою постель и свою сцену на многие месяцы.

Некоторые мужчины вот так входят в ваше существование и становятся для вас настоящим подарком.

Едва успев подписать контракт, я бросилась к мадемуазель де Брабанде. Несчастная уже тринадцать месяцев лежала в одном монастыре с острым ревматизмом, поразившим все ее конечности. На небольшой белой кровати с повязкой на голове, со своим большим поникшим носом и выцветшими глазами она была неузнаваема. Только ее невероятные усы ощетинивались от частых приступов боли.

Я тихонько ласково поцеловала ее со смешанным чувством печали и нежности, согревшим ей сердце. Я заметила это по ее ожившим на миг глазам. Поставив в стакан, где уже лежали ее бедные зубные протезы, принесенные мной три розы, я с тяжелым сердцем покинула монастырь.

Я навещала ее каждый день. И многому научилась у мадемуазель де Брабанде до того, как она умерла.

В этот момент подле нее я постигла гораздо больше всего, чем тогда, когда она жила полной жизнью. Она подала мне пример мужества, спокойствия и своего рода беспечности перед лицом смерти (такое я мало у кого видела), весьма неожиданной у этой женщины, которая ничего не знала о жизни: усы лишили ее всех радостей женской доли, и однако в минуту агонии она проявила что-то вроде удовлетворенного спокойствия, словно всю жизнь имела все, чего желала. Похоже, нет никакой связи между потребностями, аппетитами человека и пользой, видимыми преимуществами, которые он извлекает из существования. Есть даже несомненное противоречие между предполагаемыми желаниями некоего человеческого существа и их гипотетическим удовлетворением. Я, со своей стороны, нередко встречала людей изголодавшихся, но умирающих с довольным видом, и видела других, которые имели все, но умирали, проклиная день своего рождения.

Мадемуазель де Брабанде умерла, увы, очень быстро, но успела поразить меня в последний раз. Я пришла проститься с ней. Десять монахинь, пребывавших в крайнем возбуждении, окружили кровать, на которой покоилось невообразимо странное существо. У моей бедной воспитательницы, неподвижно застывшей на своем смертном ложе, было лицо мужчины. Ее усы выросли, подбородок обрамляла сантиметровая борода, беззубый рот ввалился, а нос уткнулся в усы. То была ужасная и смешная маска, заслонившая ее доброе лицо. Маска мужчины. Зато ее руки, маленькие и тонкие, были руками женщины.

Молодые монахини были напуганы тем, что, сами того не ведая, держали у себя мужчину. И, несмотря на уверения сестры-санитарки, одевавшей это бедное тело, они дрожали, непрестанно осеняя себя крестным знамением.

Я очень горевала. На следующий день после похоронной церемонии я дебютировала в «Одеоне» в пьесе «Игра любви и случая». Мариво – не моя стихия, он прославляет кокетство, жеманство, а это не мое. И никогда не было моим. К тому же я была такой тонюсенькой. Словом, успеха я не имела ни малейшего, и де Шилли, оказавшийся в тот вечер за кулисами, когда Дюкенель целовал меня в лоб, пытаясь подбодрить, с усмешкой сказал ему:

– Да это игла с четырьмя шпильками по бокам!

Я была возмущена, кровь бросилась мне в лицо, но мне вдруг вспомнился Камилл Дусе и данное ему обещание сохранять спокойствие, и я сдержалась. Впрочем, Дусе сам вскоре подошел ко мне, сказал, что у меня все такой же красивый голос и что второй мой спектакль будет успешным. Он всегда был безупречно любезным, но правдивым, и меня это успокоило.

В «Одеоне» я работала не покладая рук, выучила все роли наизусть и в любую минуту была готова кого-то подменить. Я добилась некоторых успехов, особенно у студентов, которые, не стесняясь, оказывали мне предпочтение. Это был долгий путь, мне он показался очень долгим, но в конце меня ждал успех, настоящий успех…

Феликсу Дюкенелю пришла мысль поставить «Гофолию» [22] , использовав хоровые сочинения Мендельсона. Мне поручили роль Захарии. Репетиции проходили ужасно, просто ужасно, известный актер Бовалле, игравший Иодая, не выдержав, грозно кричал: «Черт побери!» И все начиналось сначала, и опять ничего не получалось. Хоровые партии должны были исполнять ученики консерватории, хоры звучали отвратительно… Внезапно де Шилли словно озарило, и он воскликнул:

– Ничего не поделаешь, пускай эта дурочка (я!..) одна произносит партию хора, думаю, у нее сразу все получится, я слышал, что у нее красивый голос!