Ну что ж, знайте! Знайте что Вам будет угодно, хочу я сказать.

А тем временем после «Рюи Блаза» я стала близким другом Гюго. Я встретилась с Жюльеттой Друэ [32] , бедной женщиной, которая сильно страдала из-за него, но лично я была счастлива: я думала о том времени, которое потеряла, находясь рядом с элегантными кретинами, хотя, сама того не зная, была окружена самыми выдающимися людьми! (Но даже зная это, к слову сказать, помню, как однажды в самый разгар беседы я оставила Виктора Гюго, чтобы встретиться с красивым болваном из «Жокей-клуба»! Воистину!..)

Тем не менее благодаря Гюго я познакомилась с Готье, с Полем де Сен-Виктором, с десятком, сотней, тысячью людей, которые отличались умом, а не одеждой. Для такой женщины, как я, это была существенная разница.

Как раз во время одного из банкетов того времени я увидела, как умер де Шилли, сраженный внезапно, не успев договорить какую-то умную фразу. Он упал головой в свою тарелку, я пыталась приподнять его, только и сказав:

– Вы шутите, Шилли!

Он не шутил, он был мертв. Признаюсь, меня это сильно напугало. Я не предполагала, что можно умереть иначе чем на смертном ложе, не думала, что можно быть поверженным вот так, в разгар веселья, на банкете или на спектакле. Роскошь, блеск, празднество, комедия, внешняя видимость казались мне надежной защитой от смерти. Так вот нет! Она пробралась даже туда.

Еще страшнее была смерть моей сестры Режины, которая скончалась в моей постели. Не один месяц я бодрствовала, наблюдая за ней из своего гроба – настолько мала была моя спальня. Сестра спала на моей кровати, а мой прелестный гроб позволял мне лежать рядом с ней. В тот день, когда она умерла, служащие похоронного бюро ошиблись и едва не унесли один гроб вместо другого. Это наделало шума и надолго стало предметом разговоров. А ведь на самом деле гроб был всего лишь местом, где я спокойно спала и откуда могла следить за своей сестрой. Режина умерла из-за своих излишеств: грубый, как у сапожников, язык, нравы сапожников, жизнь сапожников. Она погрязла в разгулах, пристрастилась к наркотикам, которые если и заменяют жизнь, то в конце концов обязательно отнимают ее у вас. Режина всегда была замкнутой и нелюдимой, ее необузданность в сочетании с необычайно привлекательной внешностью довела ее до печального исхода. Она умерла вопреки себе и вопреки мне, но не вопреки природе, это бесспорно.

Ее похороны были драматичными, и я, говорят, выглядела тоже драматично, а между тем я ничего не чувствовала. После всех этих ночей, ночей бодрствования и ужаса, я уже ничего не ощущала. Я никогда не испытывала нужного чувства в нужный момент, и если я оплакивала сестру, то это случилось позже, гораздо позже, только я никому об этом не говорила. А в ту минуту мне казалось, что это какая-то случайность, ночь бодрствования чуть длиннее прочих ночей. Мне никогда не доводилось, да и не хотелось объясняться или извиняться по поводу своих горестей или отсутствия горьких чувств, по поводу своих удовольствий или их отсутствия. Думается, не следует говорить о своих чувствах, гордиться ими или корить себя за них. Ничто не заставит меня изменить свое мнение на сей счет. Но, возможно, Вы тоже вините меня в холодности…

Ни в коем случае я не посмею этого делать. По какому праву я стала бы обвинять Вас в чем бы то ни было? Я прекрасно знаю, что значит этот холод, этот лед, эта безучастность, которые ощущаешь порой перед лицом события, которому надлежало бы стать самым волнующим и самым невыносимым. Стоит кому-то упрекнуть вас в такой безучастности, и вы впадаете в ярость. Мне слишком хорошо это известно, и уж конечно не я поставлю это в упрек Вам или кому бы то ни было.

Прекрасно, значит, мы с Вами опять пришли к согласию… Тем временем я оказалась в «Комеди Франсез», покинув «Одеон», хотя не имела на это права. Я даже не предупредила Дюкенеля, что было, думается, самым ужасным предательством за всю мою жизнь. А случилось так, что в ответ на мою просьбу о прибавке жалованья де Шилли ответил мне туманными фразами и насмешками, и это в тот самый момент, когда я получила письмо из «Комеди Франсез», куда меня приглашали.

А надо Вам сказать, что для актрисы в ту пору театр этот воплощал все самое лучшее, самое достойное, самое почетное. Там сосредоточились все самые достойные роли: весь Расин, весь Мольер, все! Все великие роли игрались там, это был самый авторитетный и самый невероятно знаменитый театр планеты. Отказаться поступить туда было равносильно отказу от заоблачных небес, от первого места. И все же я подписала контракт чересчур быстро, и Дюкенель, который помогал мне всю свою жизнь, был страшно обижен, когда я показала ему уже подписанный контракт. Он потребовал от меня слез, угрызений совести – и получил все это. А де Шилли устроил мне судебный процесс и потребовал (перед самой своей смертью, бедняга) компенсации – и тоже получил ее. Впрочем, он был совершенно прав, ибо я плохо повела себя по отношению к закону, да и к ним тоже. И я расплачивалась. Расплачивалась дорого, но расплачивалась!

В «Комеди Франсез» я играла в «Эрнани», где, конечно, была доньей Соль. И как донья Соль я, естественно, попала в руки Эрнани, которого играл Муне, разбойник Муне-Сюлли. Именно в нем я нашла удивительное сочетание чувственности и профессионализма.

Муне-Сюлли, как и я, был в то время самым известным актером. Раньше мы никогда не играли вместе, и поразившая нас любовь с первого взгляда была столь же неистовой, столь взаимной и непосредственной, какой ей и следовало быть. Это был самый красивый мужчина своего поколения: высокий, сильный, с горделивой осанкой и таким пылким юношеским взглядом, какой трудно вообразить. Муне был родом с юго-запада, отсюда его порывистость, благородство, приветливость; он обладал всем, что может характеризовать мужественного человека, в какой-то мере ребячливого, открытого, искреннего и честного, ничего подобного до тех пор мне не встречалось. Я знала таких, как Шарль Хаас, таких, как Кератри, знала молодых людей, людей дворянского происхождения, знала интеллектуалов, знала поэтов, знала тысячу очень разных мужчин – нет, скажем, сто мужчин! – но никогда не встречала человека, столь неукоснительно преданного своему ремеслу, столь ребячливого и вместе с тем столь мужественного, как Муне. На какой-то миг я даже подумала, что моя судьба наконец обрисовалась, определилась, заполнилась одним-единственным человеком, то есть Муне. Трудно представить себе, что значит для женщины на глазах тысяч людей протягивать для поцелуя руку мужчине, которого за восемь часов до этого она кусала в темноте в шею… В жизни выпадают такие сладостные минуты…