Дюкенель молча покручивал усы, чтобы скрыть улыбку. Ну как же, его компаньон сам до этого додумался, вспомнил о малютке Саре Бернар! Стараясь казаться безразличным, Дюкенель снова начал репетицию, но только теперь вместо хора читала я одна. В конце все зааплодировали, особенно ликовал дирижер: бедняга так намучился!..

День первого представления стал для меня настоящим маленьким триумфом. Конечно, маленьким, но все же вполне определенным и полным радужных надежд! Успех на сцене – как это прекрасно, воистину это совершенно упоительно! Публика, завороженная моим голосом и чистотой его звучания, заставляла меня исполнять на бис партию говорящего хора, и наградой мне был гром аплодисментов.

Когда занавес упал, ко мне подошел де Шилли.

– Ты прелестна, – заявил он, обращаясь ко мне на «ты», что меня ничуть не удивило (всякий раз, когда кто-то добивается успеха, вместе с цветами на сцене его удостаивают подобного обращения).

– Ты находишь, что я пополнела? – со смехом ответила я.

Он хохотал до упаду… И с того дня мы обращались друг к другу только на «ты» и стали лучшими друзьями в мире. Юмор разрушает вражду и создает дружеские отношения – разумеется, между его обладателями…

Театр «Одеон» я любила больше всего на свете. Там все было хорошо, все были счастливы; он был сродни школе, в нем полно было веселой молодежи, и Дюкенель был самым галантным, самым умным и чудесным директором на земле. Мы ходили в Люксембургский сад играть в мяч, все вместе мы играли в карты, в ладошки, да во что угодно. Думая о «Комеди Франсез» и о том маленьком напыщенном мирке с его завистливыми пересудами, вспоминая «Жимназ», где только и разговору было, что о платьях и шляпках, я с еще большим восторгом относилась к «Одеону». В этом храме искусства думали только о предстоящих постановках, говорили только о театре, репетировали и утром, и днем, и вечером – все время. Я обожала это. И даже сейчас, услышав слово «Одеон», я снова представляю себе Париж, лето и деревья, окаймляющие Сену по правому берегу. Каждое утро я ехала в театр в своей маленькой коляске, поскольку жила в ту пору довольно далеко, на улице Монморанси, в XVI округе. У меня были две лошадки, два чудесных пони, которых мне отдала тетя Розина, потому что однажды они чуть было не сломали ей шею, когда вдруг понесли. И была у меня прелестная коляска (уж не помню, кто мне ее подарил), именовавшаяся «кареткой», которой я управляла сама. Я мчалась по набережным галопом, во весь опор, сверкающее июльское солнце расцвечивало Париж серебряными и голубыми бликами. Несравненный раскаленный город выглядел пустынным. Я пересекала его, отпустив поводья, и брала их в руки, лишь подъезжая к театру. Оставив коляску возле «Одеона», я бегом поднималась по холодным растрескавшимся ступеням театра, торопясь в свою гримерную и приветствуя всех на ходу, сбрасывала накидку и шляпу с перчатками и устремлялась наконец на сцену, во тьму, довольная тем, что после поездки по залитому солнцем Парижу добралась до привычного полумрака. Там, при слабом свете висевшей над сценой лампы, там, в окружении декораций, там, во тьме, там, среди едва различимых лиц, там теплилась настоящая жизнь. Ибо я не знала ничего более животворного, чем этот пропитанный пылью воздух, я не знала ничего более веселого, чем эта темнота, я не знала ничего более лучезарного, чем этот полумрак. Однажды моя мать из любопытства заглянула туда ко мне и едва не умерла от отвращения.

– Как ты можешь жить тут? – спросила она.

Как рассказать ей, что я никогда не смогла бы жить где-то еще? Да, я могла жить там, мало того, по-настоящему я жила только там!.. С той поры мне приходилось иногда кривить душой, но по-настоящему я всегда любила лишь этот театральный цех, где я и мои товарищи, подобно мясникам и поэтам, резали и кромсали на куски наши пьесы.

Дни шли за днями, мне исполнился двадцать один год, выглядела я на семнадцать, а играла с одинаковой радостью женщин тридцати пяти и пятидесяти лет. Ибо сама жизнь казалась мне нескончаемой радостью. За стенами театра меня ждал Париж с его лошадьми, его небесами, платанами, мужчинами, кафе, балами, с его рассветами, шампанским и ночами: жить в театре было невероятной, очевидной, немыслимой удачей. Это было прекрасно. И забавно, и удивительно. В «Одеоне» мне довелось повидать многое. Я видела, как из робости часами пряталась за декорациями госпожа Жорж Санд, видела, как освистали Дюма за то, что он демонстративно появился в своей ложе с любовницей, видела, как один актер-грубиян сделал резкое замечание бывшему принцу Наполеону – тот вроде бы сел на его перчатки, и принц швырнул эти самые перчатки на пол, выразив удивление, что банкетка в «Одеоне» такая грязная! Я видела однажды разбушевавшийся зрительный зал, возмущенный тем, что не играли Виктора Гюго, и встретивший бедного Дюма криками «Рюи Блаз»! «Рюи Блаз»! Виктор Гюго! Виктор Гюго! «Рюи Блаз!», слышала свой голос, который требовал для Дюма права быть самим собой, а не Виктором Гюго. Помню, как публика разразилась хохотом, когда в спектакле «Кин» я вышла в эксцентричном костюме, одевшись под англичанку, и как очень скоро, благодаря аплодисментам моих друзей-студентов, злобный смех прекратился, уступив место смущенному вниманию зрителей, покоренных моим голосом, о котором тогда уже заговорили газеты.

Но главное, в один прекрасный день я увидела, как пришел безумно влюбленный в Агар [23] , нашу великую трагедийную актрису, юный Франсуа Коппе, необычайно похожий на Бонапарта. Он принес свою пьесу, которую Агар хотела играть со мной и которую без особого труда я уговорила принять Дюкенеля: конечно, он был влюблен в свою жену, но ведь и в меня по-прежнему тоже.

В сущности, мне всегда нравилось быть любовницей женатых мужчин, это позволяло видеть их в наилучшей форме и избегать неудобств совместного проживания, порой весьма тягостного. Кстати, я до сих пор не знаю, почему это воображают, будто любовница женатого мужчины сидит у себя дома в печальном ожидании, в то время как любовник замужней женщины, напротив, словно бабочка, может порхать от цветка к цветку и от очага к очагу. Да!.. Такова была одна из глупейших условностей общества моей эпохи. Ну а как в Ваше время, все так и продолжается, или эта благостная ложь уже не в ходу?

Дорогая Сара Бернар,

Все так и продолжается: любовник замужней женщины – «счастливый плутишка», а любовница женатого мужчины – «несчастная жертва». Это, по сути, Фейдо [24] в гостиных или «back street» [25] 3 в тесном семейном кругу. Нет, в этом смысле ничего не изменилось, во всяком случае, по названию.

Ну что ж, прекрасно! Мужчины любят тешить свое тщеславие, и, пожалуй, даже лучше, что от века к веку в этом смысле ничего не меняется; это способствует их хорошему настроению да и нашим уловкам не слишком мешает. В конце концов, кто движет миром, кроме нас? Но вернемся к театру и Франсуа Коппе, речь шла о «Прохожем», репетиции этой пьесы начались вскоре после моего прихода с помощью этого молодого поэта, он был остроумным собеседником и очаровательным мужчиной. «Прохожий» стал настоящим триумфом, зрители аплодировали, не переставая, вызывая Агар и меня, занавес поднимался восемь раз. За несколько часов Франсуа Коппе стал знаменитостью, а нас с Агар осыпали похвалами. «Прохожего» мы играли более ста раз подряд в переполненном зале. Нас даже пригласили в Тюильри к принцессе Матильде.

Ах, этот день в Тюильри! Я отправилась туда вместе с «моей милочкой», она была страшно взволнована, тем более что за нами прислали адъютанта, господина графа де Лаферрьера, человека чрезвычайно любезного, но ужасно чопорного, он должен был представить нас императрице Евгении. Когда мы, проезжая по Королевской улице, остановились, к нам подошел генерал, друг де Лаферрьера, чтобы поприветствовать нас, на прощанье он воскликнул:

– Желаю удачи!

И в эту минуту проходивший мимо бродяга сказал:

– Удачи? Недолго она вам послужит, банда бездельников!

У Лаферрьера был такой негодующий вид, и голос этого проходимца по сравнению с изысканными интонациями генерала звучал до того нелепо, возник такой разлад между этой стыдливой любезностью и столь бесстыдной грубостью, что на меня напал смех, и когда мы добрались до Тюильри, в глазах у меня стояли слезы из-за усилий, которые я прилагала, чтобы удержаться от смеха, а тут еще отчаянные реверансы в салоне, которые я репетировала перед «моей милочкой», интересуясь ее мнением относительно моего изящества и пытаясь прийти в себя. Увы! Император появился у меня за спиной неожиданно и, застав меня за этой репетицией, вынужден был кашлянуть, чтобы остановить мои упражнения. Неуверенно шагая от смущения, я последовала за ним, сделала невыразительный реверанс перед императрицей и уныло прошествовала по пышным апартаментам, вместо того чтобы любоваться ими. Впрочем, мое настроение никогда не соответствовало торжественным случаям: на похоронах мне всегда хотелось смеяться, на бракосочетаниях – плакать и богохульствовать на крестинах! Может, поэтому я так люблю театр: там, по крайней мере, моя роль полностью прописана, оставалось лишь следовать ей, думая о чем-либо другом, о том, что приходило мне в голову и что, увы, никогда не подтверждалось чувствами (разве только в отношении Мориса, который уже в ту пору жаловался, что у него мать – птичка. «Мама-птичка», любил повторять он).