Морис! Совсем маленький? Кто это? Какое место занимает этот молодой человек в Вашей жизни? Неужели этот юноша Ваш сын? Вы не говорили мне ни о его отце, ни о его появлении, вообще ни о чем… Как такое может быть? А между тем он, судя по всему, занимал главное место в Вашей жизни. И по отношению к нему, похоже, Вы были прямой противоположностью Вашей матери. Расскажете о нем?

Верно, о Морисе я Вам не рассказывала. Мне не хотелось говорить о нем ни в моих «Мемуарах», ни вообще никому. Он был для меня чем-то таким естественным, таким важным, такой легкой и вместе с тем необходимой ношей. Пожалуй, лишь в отношении к нему мое поведение соответствовало норме, свойственной женщинам. Быть матерью для меня было столь же естественно, как быть рыжеволосой или трагической актрисой. Как-то один невоспитанный журналист спросил, от кого у меня сын. Он докучал мне, и я ответила, что уже не помню, кто был отцом моего ребенка: Гамбетта [26] , Виктор Гюго или генерал Буланже. Но теперь, когда все это осталось далеко позади и все уже умерли, я могу сказать Вам, что отцом Мориса был принц де Линь. Морис родился в 1864 году и стал моей великой любовью. Больше мне рассказывать нечего: любил меня принц дольше, чем я его любила, пришлось ли мне умолять его или это он умолял меня – не важно. Все это не имеет значения, раз плодом нашей связи стал Морис, которого я любила как никого другого и который меня любил как никого другого. Все остальное – сплетни, пересуды и пустые домыслы.

Не вернуться ли нам в «Одеон»?

Дорогая Сара Бернар,

Вы совершенно правы, ответив таким образом. Я прекрасно знаю, что Вы любили этого ребенка больше всего на свете и что он был для Вас самым чудесным из секретов и самым любимым. Мне кажется необычайно трогательным, что в той безудержной круговерти, каковой была Ваша жизнь, Вы сумели остаться для него преданной и ласковой матерью, о чем неустанно свидетельствовали его письма и рассказы. И Вы совершенно правы, не желая распространяться о его рождении и обо всем остальном, – какое это имеет значение! Я никогда не была сторонницей общепринятых идей и норм поведения, но действительно считаю, что единственное, за что не следует оправдываться женщине, так это ребенок, которого родили, вырастили и любили. Я рада, что на этот раз наши суждения совпали.

А я довольна тем, что у нас одинаковые, хотя и лаконично оговоренные, моральные устои. Браво. Вернемся в «Одеон»! Но прежде, о чем еще Вы хотели спросить меня?

Мы говорили о Прусте, так вот, судя по высказываниям Ваших биографов и некоторым из Ваших писем, Вы были влюблены в прообраз Свана [27] . Этот Шарль Хаас действительно был столь обаятелен, каким изображают его Пруст и собственная его репутация?

Вам придется выдержать предисловие к моему ответу, дорогой друг. Вам известно, что свет прожекторов, который направляют нам в лицо, нередко больше ослепляет наше окружение, чем нас самих, а это означает, что у других я вызывала большее восхищение, чем у самой себя; поверьте, от этого я не испытываю ни малейшей гордости, но так уж оно есть. Кроме множества сердечных увлечений, кроме завладевших мною позже страстей к двух мужчинам, за которых я вышла замуж и на которых мне и смотреть-то не следовало, у меня было несколько разочарований, но большая любовь выпадала крайне редко. Шарль Хаас был такой любовью. Под любовью я подразумеваю чувство, которое испытываешь, и понимаешь, почему его испытываешь, и можешь только одобрить то, что чувствуешь. У Шарля Хааса было все, даже если не принимать во внимание его неотразимое очарование – и как некоторые общеизвестные истины, неоспоримое, Шарль Хаас обладал вкусом, благородством, добрым сердцем, смелостью, элегантностью по всем статьям и с головы до ног. На мой взгляд, у него был лишь один недостаток – это пристрастие к светской жизни и скучным людям, от которого он не мог избавиться и которое заставляло его мчаться в любой час дня и ночи в наводящие тоску аристократические салоны. Но мне это ничуть не мешало, у меня была своя собственная жизнь, и как только мы вновь оставались наедине, наши разговоры и смех выдавали людей одной породы. У нас даже глаза были почти одинакового цвета, того же цвета волосы, та же осанка; нас объединяло общее пристрастие к чрезмерности и к иронии. Боюсь только, он был более образован и умен, чем я. Я не могла удержаться, чтобы чуточку не играть с ним, не актерствовать, не кокетничать, не расставлять ловушки, а он не мог удержаться от желания дать мне понять, что видит их, различает и отвергает. Из-за этого порой у нас случались честолюбивые споры и даже скверные ссоры, которым не место было в наших отношениях и которые, признаюсь, зачастую происходили по моей вине.

А дело вот в чем: кроме того, что я его любила и ценила данный ему от природы ум, иногда мне очень хотелось, чтобы он поглупел от любви. И когда он смеялся над моими уловками, я предпочла бы, чтобы он кричал. Нельзя заполучить сразу все: равного себе человека, друга, любовника, сообщника (а порой и его любовь). Нельзя заполучить все это и еще претендовать на то, чтобы оно длилось довольно продолжительное время. От равенства устаешь. В любви есть соотношение силы, которое хочется изменить или углубить, без чего тот или другой томится. Первым заскучал Шарль, не я. Я ужасно страдала, но не от его ухода, ибо в действительности он никогда не покидал меня, – так вот, не от его ухода, а от его отчужденности.

Конечно, когда я почувствовала, что он ускользает от меня, чтобы удержать его, я начала прибегать ко множеству смешных уловок, от самоубийства до провокаций. Но он слишком хорошо меня знал, и его это смешило, а порой и огорчало, ведь сердце у него было доброе, и в конечном счете он на меня не очень сердился за то, что я оказалась не на высоте. История была мучительная, и даже теперь, когда я об этом думаю, она остается таковой. Почему нельзя жить с человеком той же породы? Почему нельзя жить с нашим вторым «я», нашей родственной душой, с любовником-другом, нашим двойником, полным соответствием? Почему нам вечно приходится вновь возвращаться на поля сражений или столкновений амбиций, к мимолетным увлечениям, к тем печальным и нескончаемым битвам, даже если они были веселыми, которые всегда противопоставляют мужчинам нас, женщин, и в силу нашей природы, и в силу нашего образа жизни и образа мыслей, причем независимо от нашей среды, наших характеров? Я не переставала сожалеть о Шарле, но не думаю, что сам он сильно сожалел обо мне. Он был слишком занят. А если даже порой он и думал, что мы могли бы счастливо жить вместе, то никогда по-настоящему в это не верил. Да и сама я, впрочем, разве верила в это, если он только делал вид, будто вверяет мне себя чуть больше, чем было на самом деле? По правде говоря, я этого не знаю.

Надеюсь, Вы не ждете от меня описания Германтов: я не знала ни Германтов, ни светских женщин парижской знати. В ту пору артистов там не принимали, Франция была еще чересчур буржуазной или чересчур скучной. Только в Англии лорды и герцоги, самые известные имена королевства чтут общество артистов, умных людей, художников, ищут знакомства с ними, смиряя тем самым свою гордыню. А во Франции в каждом особняке найдется консьержка, и не обязательно она будет ютиться в каморке. Дабы покончить с этой историей несчастной любви, скажем так, мое горе было тем более острым, что я не могла им поделиться. Никто или почти никто не знал о моей связи с Шарлем; Хаас был дамским угодником, он предпочитал скорее возвращаться с женщиной, чем выходить с ней. Я всегда опасалась дамских угодников, тех, кто разгуливает в гостиных, на балах, в ночных кабаре или в Булонском лесу с дамой сердца, повисшей у них на руке. Я не раз видела, как мужчины сдержанные, почти бесцветные и безликие в дверных проемах, в постели и наедине превращались в пылких любовников. Полагаю, и теперь ничего не изменилось. Как ни странно, бывает в жизни женщины мужчина, чье тело она знает досконально, но чье лицо ее друзья не могут обозначить даже именем. Это мужчины полумрака, мужчины ночи, мужчины простыней, мужчины наслаждения. Каждой женщине за свою жизнь я желаю узнать по крайней мере одного такого. А для меня, как ни забавно, таким мужчиной был светский человек, о котором много говорили, известный скорее своими туалетами, чем любовными приключениями! Для меня моим мужчиной ночи, моим тайным и безымянным партнером был блистательный, знаменитый светский человек Шарль Хаас.

Тем временем в плане прозаическом, то есть финансовом, я, к несчастью, дошла до крайности из-за разницы между моими гонорарами и моими нуждами, между моими доходами и расходами, я ума не могла приложить, как быть и к кому обратиться за помощью. Прежде всего мне надо было оплачивать квартиру, где я поселила прислугу, моего сына и бабушку (ибо моя мать ухитрилась препоручить моим заботам свою собственную мачеху, женщину сварливую и неприятную), и кормить весь этот народец, не отказываясь вместе с тем от покупки новых шляп. Кроме того, страшный пожар полностью уничтожил мое жилище на улице Обер, где в конечном счете я расположилась со своим семейством. В противоположность тому, что писали в то время газеты, я не застраховалась из-за глупого суеверия, и не хочу даже вспоминать об этом. Словом, у меня не было ни гроша. Я оказалась в тупике, и мои кредиторы стали проявлять настойчивость. «Настойчивость» – это, конечно, чересчур мягко сказано! Полагаю, Вы тоже знакомы с этой породой людей!