К несчастью, трудно себе представить и то, что значит в восемь часов вечера в присутствии тысячи людей внимать самым прекрасным стихам и обращенным к вам самым благородным, самым поэтичным чувствам, а в полночь наедине слушать, как тот же мужчина говорит вам глупости или банальности. Ибо, увы, Муне-Сюлли был глуп. Очарователен, но туп. А я, к несчастью, привыкла и к таким мужчинам, как Кератри и Шарль Хаас!

Больше всего мне в Вас нравится то, что Вы понимаете: противоречия вполне уживаются с умом. Например, в начале Вашего рассказа любовь с первого взгляда представлялась Вам «колоссальной глупостью», а спустя некоторое время она превратилась в «ураган». И Вы с одинаковым восторгом воспеваете как превосходство интеллекта над внешностью, так и, наоборот, прямую противоположность этому утверждению! Лично я то и дело меняю мнение, и для меня Ваши слова – просто благодать. Позвольте признаться, что я проникаюсь все большей любовью и уважением к Вам. Какая жалость, что мы никогда не знали друг друга! Я писала бы для Вас пьесы, и мы ужасно спорили бы…

Вы, Вы писали бы для меня пьесы? Уверяю Вас, ничего хорошего из этого не вышло бы! Я заранее вижу себя в ваших современных пьесах! Одна из моих несчастных коллег играла вроде бы недавно в какой-то пьесе, где в первом акте она постепенно исчезает от ног до пояса, а во втором – от пояса до головы. Вам бы дорого обошелся такого рода театр: заставить меня играть такое! Даже когда я осталась без одной ноги, Вам это не удалось бы.

Да нет, нет, ну конечно нет! Мы говорим с Вами о разных вещах. Вы имеете в виду новый театр, который действительно с некоторых пор существует в Париже и во всем мире, это более оригинальный и более интеллектуальный театр, чем мой. Я же пишу пьесы, в которых люди спорят, скрывают, что любят друг друга, дерутся на дуэли, делают и говорят глупости. Я бы сказала, это более легкий театр. Какого рода роль Вам хотелось бы играть? Великую герцогиню? Нищенку? Сумасшедшую? Какую?

Я хотела бы играть в пьесе, и все! Что же касается роли, то не мне ее выбирать, это Вам писать ее. Я могу играть все, именно такой должна быть настоящая актриса. Я бы не хотела, чтобы роль создавалась специально для меня. Я всего лишь служанка драматических авторов, вот и все.

Браво! Браво! Но между нами: после Вашего триумфа сколько пьес Вы сыграли, написанных не для Вас? На мой взгляд, Вы довольно неблагодарны по отношению к бедняге Сарду [33] и прочим…

Серьезно, если не считать репертуарных пьес, что было написано не для Вас?

Почему «если не считать репертуарных пьес»? Вам не кажется, что Расин или Корнель могли предчувствовать мое появление? А Шекспир? Разве не могли они предугадать, что когда-нибудь появлюсь я и буду играть их «Гамлета» или «Федру»? Да полно, полно! Вам недостает воображения и интуиции.

Ровно! В теннисе говорят «ровно»! Я предпочитаю не продолжать, Вы быстро обгоните меня и выиграете сет. Хорошо! Я отказываюсь от своих театральных планов с Вами. Хотя, если бы у меня достало мужества, мы бы все-таки жарко спорили! Ибо среди Вашего окружения, которое целовало Вам руки и ноги и с утра до вечера убеждало Вас, что Вы самая гениальная, малейшая сдержанность, полагаю, выглядела бы кощунством. Или я ошибаюсь?

Вы опять ошибаетесь! Мое окружение! Моя свита! Поговорим о моей свите. А знаете ли Вы, что такое «свита» умного человека (ну, скажем, чуточку умного)? Это кружок близких людей, которые под предлогом того, что они не хотят быть льстецами, только и делают, что говорят обо мне все, что думают. Ну как, с этими глупыми спорами покончено? Вы хотите, чтобы я рассказала Вам о своей дальнейшей жизни? Да или нет? Это и без того не слишком меня радует, а если Вы к тому же будете все время перебивать меня своими штампами…

Я продолжаю. До споров с Вами я постоянно спорила с Муне-Сюлли. Напрасно несчастный малый неустанно предлагал мне руку и сердце, ведь он получал такие же гонорары, как и я, и со своим жалованьем мы не смогли бы вести ту жизнь, к которой я привыкла. Он не хотел этого понимать, но я-то это прекрасно знала и вынуждена была иногда изменять ему с более состоятельным обожателем. Во всяком случае, наши гримерные находились по соседству, и мы около шести часов проводили вместе, друг против друга или рядом. Нередко мы проводили время и после спектакля. Я воспламенялась его или своей игрой и, все еще видя в нем Ипполита или Армана Дюваля, случалось, позволяла ему провожать меня домой, где, увы, он снова становился милым Муне. Словом, мы постоянно были вместе около двенадцати часов, не могла же я проводить с ним еще всю первую и всю вторую половину дня! Для одного человеческого существа это чересчур. Чтобы хоть чуточку передохнуть (вне зависимости от финансового вопроса), мне необходимо было провести несколько часов с более тонким умом или менее обременительным любовником.

Мне требовалось множество предосторожностей, чтобы встретиться с этими временными любовниками, этими непременными дополнениями, ибо Муне следил за мной, а вместе с ним и весь Париж. Весь Париж считал нашу пару идеально романтичной. Мы пользовались самым большим успехом, какой только можно вообразить, – он, и я, и весь Париж радовался нашей идиллии. Дело дошло до того, что я прогуливалась не только с плотной вуалью, но и в такой ужасной шляпе, что никому и в голову не пришло бы, что под ней скрывается мое лицо. Вот до чего я дошла.