Это не помешало Муне узнать однажды, что я побывала в постели другого. Это было ужасно. Мы играли «Отелло». Вернее, он играл Отелло, а я – Дездемону. И должна сказать, что в ту минуту, когда после бурной сцены, какую он устроил мне в антракте как Муне, уже во время спектакля, он, бросив меня на кровать, закрыл мое лицо подушкой, меня охватила настоящая паника. Несмотря на полнейшую немоту, какую предписывала моя роль, я начала истерически кричать, что должно было удивить некоторых знатоков Шекспира.

– Оставьте меня! – кричала я, обращаясь к нему все-таки на «вы». – Оставьте меня! Вы не правы, у меня никогда ничего не было с этим человеком, уверяю вас! Вы зря волнуетесь, мой дорогой Отелло, – поспешно добавила я, – напрасно вы расстраиваетесь, ну и так далее.

Когда я вспоминаю текст, который я произносила в тот вечер на сцене и подходивший скорее Фейдо, чем несравненному Шекспиру, меня до сих пор душит безумный смех, но тогда мне было совсем не до смеха. В который раз я ясно поняла, что вовсе не хочу умирать, но на мгновение это показалось мне вполне возможным. Слава богу, ответственный за постановочную часть был из числа моих друзей, он следил за Муне и, услышав, как я громко жалуюсь: «Ты действительно задушишь меня, благородный мавр!», он опустил занавес, лишив таким образом публику угрызений Отелло, а возможно, и угрызений Муне, и вместе с тем лишив меня достойного актрисы конца. Я всегда была ему безмерно благодарна за это.

Забавно, Вы прожили с Муне-Сюлли, кажется, больше двух лет и ни слова не говорите об этом в своих «Мемуарах». Почему?

Потому что это был обворожительный человек, добрый, благородный и нежный, потому что я дурно с ним обращалась, я сделала его несчастным, я обманула его и сейчас, так же как и тогда, я не хочу выставлять его в смешном свете. В то время мне едва исполнилось тридцать лет, и в этом мое оправдание. Речь идет о конце моей карьеры в знаменитом театре «Комеди Франсез». И все-таки я успела сыграть там самые прекрасные роли, о каких только может мечтать актриса: в 1873 году я сыграла Арикию, а в следующем, 1874 году Федру – играть Федру, когда мне едва исполнилось двадцать пять лет! Чего большего желать от жизни актрисе? Поистине, я получила все.

В самом деле, у Вас было все, вот только с арифметикой Вы были не в ладах! Если не ошибаюсь, «Рюи Блаза» Вы играли в 1872 году, а роль Арикии в «Федре» действительно в 1873-м, роль Федры – в 1874 году. А родились Вы в 1844 году, и значит, я думаю, Вам было тридцать лет. Что же касается Вашей Дездемоны, которую Вы воплощали в 1878-м, то ей, конечно, было тридцать четыре. Я не говорю, что заставлять страдать Муне-Сюлли в тридцать четыре было хуже, чем в тридцать, и что играть Федру в тридцать менее чудесно, чем в двадцать пять, вот только все эти ошибки ведут к одному! Неужели Вам до сих пор необходимо молодиться? Ведь теперь Вы бессмертны. С таким-то могучим умом, как Ваш, не смешно ли прибегать к столь мелочному кокетству?

Мне кажется смешным, мадам, то, что именно мне приходится давать Вам уроки математики, ибо знайте: если ты настоящая актриса и играешь Федру, то тебе сразу и восемнадцать лет, и сто. Так что все эти мерки – тридцать, двадцать пять или тридцать четыре, – какое это имеет значение? Я нахожу весьма мелочным с Вашей стороны искать жалких ссор. Вы меня разочаровываете, и мое разочарование равносильно Вашему, а возможно, и превосходит его.

Дорогая мадам (раз уж мы вернулись к «мадам»),

Ни в коем случае не следует думать, будто меня разочаровала приблизительность Ваших подсчетов, меня это лишь позабавило. Зато я крайне огорчена тем, что разочаровала Вас своими путаными подсчетами, которые, признаю, действительно ничего не доказывают. Но подумайте о моих отчаянных усилиях придать некую серьезность и хоть какую-то точность нашей беседе! Подумайте о Ваших бесчисленных почитателях и о моих многочисленных цензорах, которые набросятся на меня, как только я опубликую нашу переписку! Подумайте о моих ушах и спине – каково им придется под этим градом ударов и насмешек! Позвольте мне проставить кое-где некоторые даты, подобно тому как кладут иногда несколько трюфелей в паштет, надеясь, что их запах заставит забыть о странности или несоответствии компонентов этого блюда…

Хорошо! Я и на этот раз Вас прощаю! Но никогда больше не забывайте – ни в нашей переписке, ни в будущей Вашей жизни, что истина не имеет ничего общего с точностью; у нее мало общего даже с фактами! Что уж тут говорить о датах!.. Не смешите меня! И обратитесь лучше к Вашему любимому Марселю Прусту: если память мне не изменяет, Время (с большой буквы «В») действительно было в его глазах единственным хозяином наших жизней, но вместе с тем и самым бестолковым, если я не ошибаюсь… Во всяком случае, в отношении моей жизни оно было именно таковым. Думается, как раз в ту пору, в 1879 году, я отправилась одерживать победу в Англию.

Но прежде чем говорить о Лондоне, я должна рассказать Вам о том, что случилось до того. А случилось то, что я вдруг прославилась в Париже, причем славой своей я, увы, лишь отчасти была обязана игре в «Рюи Блазе». Кроме этого театрального успеха, в моей жизни происходили разные события: горел мой дом, в «Комеди Франсез» мне поручили играть в пьесе Эмиля Ожье, отвратительной пьесе, где я почти не имела успеха, но шума наделала много. К тому же один журналист, нуждавшийся в материале для своей газеты, написал, что именно я совратила нашего великого гения Виктора Гюго, как будто его можно было совратить в двенадцать лет (время, когда, согласитесь, я еще даже не родилась). Газеты приписывали мне разных любовников, каждая своего, я стала знаменитой, но скандально знаменитой. И даже кюре в своих проповедях клеймили меня позором, им вторили дамы, отмеченные высокой добродетелью, ну и те, у кого добродетель была поплоше. Для одних я стала отталкивающим дьяволом, зато для многих других, к счастью, желанной целью! Я была воплощением «роковой женщины», а так как эта мысль радовала меня, то я была еще и циничной женщиной. Согласитесь, это уже чересчур… Наконец, когда я играла, билетов в кассе не оставалось, а когда не играла, зал был наполовину пуст, что вызывало сильное раздражение у моих подруг из театра. Забыла сказать, что у меня появилась замечательная подруга в лице Луизы Аббема, очень талантливой художницы и чудесной личности, – правда, у нее был один недостаток: она чрезвычайно походила на японского адмирала и одевалась соответственно. О Луизе шла дурная молва, и то, что она стала моей подругой, казалось, лишь усугубило ее противоестественные наклонности. Несчастная женщина обожала меня и готова была отдать жизнь, заявила она мне, чтобы провести со мной ночь. Однако такая цена казалась мне чрезмерной. Я никогда не спешила объявить скандальной любовь другого, точно так же, как и свою собственную. Единственная по-настоящему возмущавшая меня любовь была любовь несчастная или встречавшая помехи. В буржуазных кругах я достаточно насмотрелась на узаконенное насилие, совершаемое каждый вечер извращенцами и грубиянами над их женами, и поэтому счастливая любовь певчего из церковного хора и кюре кажется мне если не нормальной, то по крайней мере человечной. Мне приписывали извращения, ночные или дневные похождения, на которые недостало бы сил и у десятка сатиров. Не ясно было, откуда у меня бралось время, чтобы играть на сцене или хотя бы питаться (сон для меня, казалось, полностью исключался). Словом, в силу одного из тех явлений, известных только Парижу, слухи разрастались как снежный ком, и очень быстро я превратилась в самую неотразимую и самую постыдную женщину Парижа.