страстное».

И все же он был тогда в таком пышном расцвете

всех жизненных сил, что казалось, они побеждают даже

его, блоковскую, тоску и обиду.

Я помню ту ночь, перед самой зарей, когда он впер­

вые прочитал « Н е з н а к о м к у » , — кажется, вскоре после

того, как она была написана им. Читал он ее на крыше

знаменитой Башни Вячеслава Иванова, поэта-символиста,

у которого каждую среду собирался для всенощного бде­

ния весь артистический Петербург. Из Башни был выход

на пологую крышу, и в белую петербургскую ночь мы,

художники, поэты, артисты, опьяненные стихами и ви­

н о м , — а стихами опьянялись тогда, как в и н о м , — вышли

под белесое небо, и Блок, медлительный, внешне спокой­

ный, молодой, загорелый (он всегда загорал уже ранней

весной), взобрался на большую железную раму, соеди­

нявшую провода телефонов, и по нашей неотступной моль­

бе уже в третий, в четвертый раз прочитал эту бессмерт­

ную балладу своим сдержанным, глухим, монотонным,

безвольным, трагическим голосом. И мы, впитывая в себя

ее гениальную звукопись, уже заранее страдали, что сей­

час ее очарование кончится, а нам хотелось, чтобы оно

длилось часами, и вдруг, едва только произнес он послед­

нее слово, из Таврического сада, который был тут же,

внизу, какой-то воздушной волной донеслось до нас

221

многоголосое соловьиное пение. И теперь, всякий раз, ко­

гда, перелистывая сборники Блока, я встречаю там стихи о

Незнакомке, мне видится: квадратная железная рама на

фоне петербургского белесого неба, стоящий на ее пере­

кладине молодой, загорелый, счастливый своим вдохнове­

нием поэт и эта внезапная волна соловьиного пения, в

котором было столько родного ему.

Я хорошо помню ту дачную местность под Питером,

которая изображена в «Незнакомке». Помню шлагбаумы

Финляндской железной дороги, за которыми шла болот­

ная топь, прорытая прямыми канавами:

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

Помню ту нарядную булочную, над которой, по то­

гдашней традиции, красовался в дополнение к вывеске

большой позолоченный крендель, видный из вагонного

окна:

Вдали, над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной

И раздается детский плач.

Точно так же, читая стихотворение Блока:

Одна мне осталась надежда:

Смотреться в колодезь д в о р а , —

я вспоминаю этот узкий и глубокий «колодезь двора» в

сумрачном доме на Лахтинской улице, где поселился

Александр Александрович осенью того самого года, когда

он написал «Незнакомку». Окна его темноватой квартиры

на четвертом или пятом этаже выходили во двор, ко­

торый вспоминается мне со всеми своими чердаками,

сараями, лестницами всякий раз, когда я читаю такие

«лахтинские» стихотворения Блока, как «Холодный день»,

«Окна во двор», «В октябре». В самой квартире я был

только раз или два, но по Лахтинской улице случалось

мне проходить очень часто. Это улица на Петербургской

стороне, невдалеке от фабрично-заводского района. Тогда

она кишела беднотой. Стоило мне войти в эту улицу, и в

памяти всегда возникали стихи, которые эта улица как

бы продиктовала поэту:

222

Мы миновали все ворота

И в каждом видели окне,

Как тяжело лежит работа

На каждой согнутой спине.

И вот пошли туда, где будем

Мы жить под низким потолком,

Где прокляли друг друга люди,

Убитые своим трудом.

Словом, со многими стихотворениями Блока у меня,

как у старика петербуржца, связано столько конкретных,

жанровых, бытовых, реалистических образов, что эти

стихотворения, представляющиеся многим такими туман­

но-загадочными, кажутся мне зачастую столь же точным

воспроизведением действительности, как, например, сти­

хотворения Некрасова.