В ту пору далекой юности поэзия Блока действовала

на нас, как луна на лунатиков. Сладкозвучие его лирики

часто бывало чрезмерно, и нам в ту пору казалось, что

он не властен в своем даровании и слишком безвольно

предается инерции звуков, которая сильнее его самого.

В безвольном непротивлении звукам, в женственной по­

корности им и заключалось тогда очарование Блока для

нас. Он был тогда не столько владеющий, сколько владе-

емый звуками, не жрец своего искусства, но жертва.

В ту далекую раннюю пору, о которой я сейчас говорю,

деспотическое засилие музыки в его стихах дошло до

необычайных размеров. Казалось, стих сам собою течет,

как бы независимо от воли поэта, по многократно повто­

ряющимся звукам:

И приня ла, и обласка ла,

И обня ла,

И в вешних далях им кача ла

Ко локо ла... 1

Каждое его стихотворение было полно многократными

эхами, перекличками внутренних звуков, внутренних

рифм, полурифм, рифмоидов. Каждый звук будил в его уме

множество родственных отзвуков, которые словно жаждали

возможно дольше остаться в стихе, то замирая, то возникая

опять. Это опьянение звуками было главное условие его твор­

чества. Даже в третьем его томе, когда его творчество стало

строже и сдержаннее, он часто предавался этой инерции:

И напев заглуш енный и юный

В зата енной затронет тиши

Усыпл енные жизнию стр уны

Напряж енной, как арфа, души.

223

В этой непрерывной, слишком сладкозвучной мелоди­

ке было что-то расслабляющее мускулы:

О, весн а без конц а и без кр аю —

Вез конц а и без кр аю мечт а!

И кто из нас не помнит того волнующего, переменяю­

щего всю кровь впечатления, когда после сплошного а

в незабвенной строке:

Дыш а дух ами и тум анами, —

вдруг это а переходило в е:

И в еют др евними пов ерьями...

И его манера читать свои стихи вслух еще сильнее в

ту пору подчеркивала эту безвольную покорность своему

вдохновению:

Что быть должно — то быть должно,

Так пела с детских лет

Шарманка в низкое окно,

И вот — я стал поэт...

И все, как быть должно, пошло:

Любовь, стихи, тоска;

Все приняла в свое русло

Спокойная река.

Эти опущенные безвольные руки, этот монотонный,

певучий, трагический голос поэта, который как бы не

виноват в своем творчестве и чувствует себя жертвою

своей собственной л и р и к и , — таков был Александр Блок

больше полувека назад, когда я впервые познакомился

с ним.

2

Потом наступила осенняя ясность тридцатилетнего,

тридцатипятилетнего возраста. К тому времени Блок

овладел всеми тайнами своего мастерства. Прежнее жен­

ственно-пассивное непротивление звукам сменилось

мужественной твердостью мастера. Сравните, например,

строгую композицию «Двенадцати» с бесформенной и

рыхлой «Снежной маской». Почти прекратилось засилие

гласных, слишком увлажняющих стих. В стихе появились

суровые и трезвые звуки. Та влага, которая так вольно

текла во втором его томе, теперь введена в берега и поч­

ти вполне подчинилась поэту. Но его тяжкая грусть стала

еще более тяжкой и словно навсегда налегла на него. Губы

224

побледнели и сжались. Глаза сделались сумрачны, суровы