фрею и Пясту), и помню, мне тогда же подумалось, что,

в сущности, он, несмотря ни на что, любит эту свою ду­

шевную боль, ценит ее в себе чрезвычайно и ни за что

не согласился бы с нею расстаться. И вспомнилось муд­

рое пушкинское:

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья.

Какое-то тайное, неосознанное, глубоко подспудное

«наслаждение» было и для Блока в его катастрофических

мыслях.

Как узнал я впоследствии, он с обычной своей бес­

пощадною честностью сам отметил в себе эту черту:

«...со мной — моя погибель, и я несколько ей горжусь и

кокетничаю...» — признавался он в письме к одному из

друзей 8. Но боль оставалась болью, и не для того ли,

чтобы заглушить ее, Блок во время всего разговора снова

и снова наполнял свой стакан.

В этой судорожной жажде опьянения чувствовалась

та же «погибельность», что и во всей его речи. В те вре­

мена многим из нас, петербуржцев, случалось не раз с

сокрушением видеть, как отчаянно он топит свое горе в

вине. Именно отчаянно, с каким-то нарочитым безудер-

жем. И когда в такие ночи и дни мы встречали его

в каком-нибудь гнилом переулке, по которому он нетвер­

дой походкой пробирался домой с окостенелым лицом и

остановившимся взглядом, нам чудилось, что он действи-

228

тельно бесприютный скиталец, отверженец, от лица кото­

рого он пел в те времена свои песни:

Я пригвожден к трактирной стойке.

Я пьян давно. Мне все — равно.

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала...

3

Этот его трагический облик поражал меня больше все­

го, когда я думал о его детстве и юности и вообще о его

биографии, исполненной, казалось бы, такого чрезмерного

счастья.

И в самом деле, его жизнь была на поверхностный

взгляд (но, конечно, только на поверхностный взгляд)

необыкновенно счастливой, безоблачной.

Русская действительность, казалось бы, давно уже

никому не давала столько уюта и ласки, сколько дала она

Блоку.

С самого раннего детства

Он был заботой женщин нежной

От грубой жизни огражден 9.

Так и стояли вокруг него теплой стеной прабабушка,

бабушка, мама, няня, тетя Катя — не слишком ли много

обожающих женщин? Вспоминая свое детство, он посто­

янно твердил, что то было детство дворянское — «золотое

детство, елка, дворянское баловство», и называл себя в

поэме «Возмездие» то «баловнем судеб», то «баловнем и

любимцем семьи». Для своей семьи у него был единствен­

ный эпитет — дворянская. Настойчиво говорит он об

этом в «Возмездии»:

В те дни под петербургским небом

Живет дворянская семья.

Свою мать он именует в этой поэме «нежной дворян­

ской девушкой», в отце отмечает «дворянский склад

старинный», а гостеприимство деда и бабки называет

«стародворянским».

И не просто дворянской, а стародворянской ощущал

он свою семью — «в ней старина еще дышала и жить

по-новому мешала». Он даже писал о ней старинным сло­

гом, на старинный лад:

Сия старинная ладья.

229

Рядом с ним мы, все о с т а л ь н ы е , — подкидыши без

предков и уюта. У нас не было подмосковной усадьбы,

где под столетними дворянскими липами варилось бес­

конечное варенье; у нас не было таких локонов, таких

дедов и прадедов, такой кучи игрушек, такого белого и

статного коня... Блок был последний поэт-дворянин, по­

следний из русских поэтов, кто мог бы украсить свой дом

портретами дедов и прадедов.

Барские навыки его стародворянской семьи были

облагорожены высокой культурностью всех ее членов, ко­

торые из поколения в поколение труженически служили

наукам, но самая эта преемственность духовной культуры

была в ту пору привилегией дворянских семейств — та­