нескольку раз. Она была по пути к его дому и в его

«Плясках смерти» упоминается дважды.

Помню, что в тех же «Плясках смерти» под видом

живого покойника частично выведен наш общий знако­

мый Аркадий Руманов, талантливо симулировавший

надрывную искренность и размашистую поэтичность

души.

Я помню, что тот «паноптикум печальный», который

упоминается в блоковской «Клеопатре», находился на

Невском, в доме № 86, близ Литейного, и что больше

полувека назад, в декабре, я увидел там Александра

Александровича, и меня удивило, как понуро и мрачно

он стоит возле восковой полулежащей царицы с узенькой

змейкой в руке — с черной резиновой змейкой, которая,

подчиняясь незамысловатой пружине, снова и снова ты­

сячу раз подряд жалит ее голую грудь, к удовольствию

каких-то похабных картузников. Блок смотрел на нее

оцепенело и скорбно.

219

Она лежит в гробу стеклянном,

И не мертва и не жива,

А люди шепчут неустанно

О ней бесстыдные слова.

Читая его пятистопные белые ямбы о северном море,

которые по своей классической образности единственные

в нашей поэзии могут сравниться с пушкинскими, я

вспоминаю тогдашний Сестрорецкий курорт с большим

рестораном у самого берега и ту пузатую, допотопную

моторную лодку, которую сдавал напрокат какой-то по­

луголый татуированный грек и в которую уселись, пройдя

по дощатым мосткам, писатель Георгий Чулков (на­

сколько помню), Зиновий Гржебин (художник, впослед­

ствии издатель «Шиповника») и неотразимо, неправдо­

подобно красивый, в широкой артистической шляпе, за­

горелый и стройный Блок.

В тот вечер он казался (на поверхностный взгляд)

таким победоносно счастливым, в такой гармонии со всем

окружающим, что меня и сейчас удивляют те гневные

строки, которые написаны им под впечатлением этой

поездки:

Чт о сделали из берега морского

Гуляющие модницы и франты?

Наставили столов, дымят, жуют,

Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,

Угрюмо хохоча и заражая

Соленый воздух сплетнями...

Я вспоминаю изображенный в тех же стихах длинный,

протянутый в море, изогнутый мол, на котором действи­

тельно были нацарапаны всевозможные надписи, в том

числе и те, что воспроизводятся в блоковском «Северном

море». Впоследствии я нередко причаливал к этому молу

мою финскую шлюпку, приезжая в Сестрорецк из Куок-

калы, и всякий раз вспоминал стихотворение Блока.

Я часто встречал Александра Александровича там, в

Сестрорецке, а чаще всего в Озерках и в Шувалове, ко­

торые он увековечил в своей «Незнакомке» и в стихотво­

рении «Над озером».

Когда я познакомился с ним, он казался несокрушимо

здоровым — рослый, красногубый, спокойный; и даже

меланхоличность его неторопливой походки, даже тяже­

лая грусть его зеленоватых, неподвижных, задумчивых

глаз не разрушали впечатления юношеской победитель­

ной силы, которое в те далекие годы он всякий раз про-

220

изводил на меня. Буйное цветение молодости чувствова­

лось и в его великолепных кудрях, которые каштановыми

короткими прядями окружали его лоб, как венок. Нико­

гда ни раньше, ни потом я не видел, чтобы от какого-ни­

будь человека так явственно, ощутимо и зримо исходил

магнетизм. Трудно было в ту пору представить себе, что

на свете есть девушки, которые могут не влюбиться

в него. Правда, печальным, обиженным и даже чуть-чуть

презрительным голосом читал он свои стихи о любви.

Казалось, что он жалуется на нее, как на какой-то не­

веселый обряд, который он вынужден исполнять против

воли:

Влюбленность расцвела в кудрях

И в ранней грусти глаз,

И был я в розовых цепях

У женщин много р а з , —

говорил он с тоской, словно о прискорбной повинности,

к которой кто-то принуждает его. Один из знавших Блока

очень верно сказал, что лицо у него было «страстно-бес­