231

хотворений, как идиллия рассыплется вдребезги и

благополучие обернется бедой. Куда денется весь этот

дворянский уют со всеми своими флердоранжами, форе­

лями, французскими фразами! <...>

Он великолепно умел ощущать свой уют неуютом.

И когда наконец его дом был и вправду разрушен, когда

во время революции было разгромлено его имение Шах-

матово, он словно и не заметил утраты. Помню, расска­

зывая об этом разгроме, он махнул рукой и с улыбкой

сказал: «Туда ему и дорога». В душе у него его дом давно

уже был грудой развалин.

Это свое имение он смолоду очень любил. «Много ме­

ста, жить удобно, тишина и б л а г о у х а н и е » , — писал он когда-

то о Шахматове, приглашая туда одного из друзей 10.

И вот вскоре после Октября он ликует, что револю­

ционный народ вместе с другими дворянскими гнездами

уничтожил и это гнездо.

— Х о р о ш о , — сказал он при мне Зоргенфрею и улыб­

нулся счастливой улыбкой 11.

Здесь не было ни малейшей рисовки, так как ни

к какой позе он органически был не способен. Я за всю

жизнь не встречал человека, до такой степени чуждого

лжи и притворству. Пожалуй, это было главной чертой

его личности — необыкновенное бесстрашие правды. Он

как будто сказал себе раз навсегда, что нельзя же бороть­

ся за всенародную, всемирную п р а в д у , — и при этом

лгать хоть в какой-нибудь мелочи. Совесть общественная

сильна лишь тогда, если она опирается на личную со­

в е с т ь , — об этом говорил он не раз.

Эту беспощадную правдивость Александра Александ­

ровича мне пришлось испытать на себе. В 1921 году

в одном из ленинградских театров был устроен его тор­

жественный вечер 12. Публики набилось несметное мно­

жество. Мне было поручено сказать краткое слово о нем.

Я же был расстроен, утомлен, нездоров, и моя речь

провалилась. Я говорил и при каждом слове мучительно

чувствовал, что не то, не так, не о том. Блок стоял

за кулисой и слушал, и это еще больше угнетало меня.

Он почему-то верил в эту лекцию и многого ждал от нее.

Скомкав ее кое-как, я, чтобы не попасться ему на глаза,

убежал во тьму, за кулисы.

Он разыскал меня там и утешал, как опасно больного.

Сам он имел грандиозный успех, но всею душою

участвовал в моем неуспехе: подарил мне цветок из под-

232

несенных ему и предложил сняться на одной фотографии.

Так мы и вышли на снимке — я с убитым лицом, а он —

с добрым, очень сочувственным: врач у постели больного.

Когда мы шли домой, он утешал меня очень, но за­

мечательно — и не думал скрывать, что лекция ему не

понравилась.

— Вы сегодня говорили н е х о р о ш о , — сказал о н , — очень

слабо, невнятно... совсем не то, что прочли мне вчера.

Потом помолчал и прибавил:

— Любе тоже не понравилось. И маме...

Верно сказала о нем артистка Веригина: «У Блока

совершенно отсутствовала манера золотить пилюлю» 13.

Даже из сострадания, из жалости он не счел себя вправе

отклониться от истины. Говорил ее с трудом, как принуж­

даемый кем-то, но всегда без обиняков, откровенно.

И мне тогда же вспомнился один давний его разговор

с Леонидом Андреевым. Леонид Андреев был почитате­

лем Блока и любил его поэзию до слез. Как-то в Вам-

мельсуу я пошел с Андреевым на лыжах, и он неподале­

ку от станции Райвола рухнул в снег и не встал, а когда

я попробовал помочь ему встать, оттолкнул мою руку и

повторил со слезами:

И матрос, на борт не принятый,

Идет, шатаясь, сквозь буран.

Все потеряно, все выпито!

Довольно — больше не могу... 14

И назвал эти стихи гениальнейшими. Блок знал о

пылкой любви Леонида Андреева, и все же, когда Анд­

реев, еще раз выразив ему свои восторги пред ним, спро­

сил его при мне на премьере одной своей пьесы 15,

нравится ли ему эта пьеса, Блок потупился и долго