доклада, который явно угнетал его своим претенциозным

пустословием. Чтобы дать ему возможность отвлечься от

слушания этих ученых банальностей, я пододвинул к

нему свой альманах и сказал: «Напишите стихи». Он

тихо спросил: «О чем?» Я сказал: «Хотя бы о вчераш­

нем». Накануне мы блуждали по весеннему Питеру и

встретили в одном из учреждений дочь знаменитого

анархиста Кропоткина, с которой я был издавна знаком.

Об этой встрече Блок написал в своем последнем экс­

промте, закончив его такими стихами, которые передают

впечатление, произведенное на него Александрой Кро­

поткиной:

Как всегда, были смешаны чувства,

Таял снег, и Кронштадт палил.

Мы из лавки Дома искусства

На Дворцовую площадь брели...

Вдруг — среди приемной советской,

Где «все могут быть сожжены» *, —

Смех, и брови, и говор светский

Этой древней Рюриковны 22.

В то трехлетие (1919—1921) мы встречались с

ним очень часто — и почти всегда на заседаниях: в Сою­

зе деятелей художественной литературы, в Правлении

Союза писателей, в редакционной коллегии издательства

* В приемной висело объявление, что каждый из умерших

граждан Петрокоммуны «имеет право быть сожженным» в Ленин­

градском государственном крематории, который к тому времени не

был построен. ( Примеч. К. И. Чуковского. )

241

Гржебина, в коллегии «Всемирной литературы», в

Высшем совете Дома искусств, в Секции исторических

картин и др.

Через несколько месяцев нашей совместной работы у

него мало-помалу сложилась привычка садиться со мною

рядом и изредка (всегда неожиданно) обращаться ко мне

с односложными фразами, не требующими никакого от­

вета.

Перелистывает, например, сочинения Лермонтова и

долго рассматривает помещенный там карандашный

набросок Д. Палена, изображающий поэта «очень рус­

ским», простым офицером в измятой походной фуражке,

и, придвигая книгу ко мне, говорит:

— Не правда ли, Лермонтов только такой? Только на

этом портрете? На остальных — не он.

И умолкает, будто и не говорил ничего.

Вот он с такой же внезапностью рассказывает, тихо

улыбаясь, что на днях, когда он дежурил у ворот своего

дома на Пряжке, какой-то насмешливый прохожий погля­

дел на него и громко, нараспев процитировал строки из

его «Незнакомки»:

И каждый вечер в час назначенный

(Иль это только снится мне?)...

И опять надолго умолкает. Видно, что ирония прохо­

жего ему по душе.

Вообще чужая ирония никогда не уязвляла его. Он,

например, не только не обижался на тех, кто высмеивал

его «декадентщину», но часто и сам как бы присоединял­

ся к смеющимся. Помню, как смешили его пародии

Измайлова и даже грубияна Буренина, беспардонно глу­

мившихся над теми из его стихотворений, которые носи­

ли отпечаток высоких и мучительных чувств.

В последнее время он очень тяготился заседаниями,

так как те, с кем он заседал (особенно двое из них),

возбуждали в нем чувство вражды. Началось это с весны

1920 года, когда он редактировал сочинения Лермонтова.

Он исполнил эту работу по-своему и написал такое

предисловие, какое мог написать только Блок.

Помню, он был очень доволен, что привелось порабо­

тать над любимым поэтом, и вдруг ему сказали на одном

заседании, что его предисловие не годится, что в Лермон­

тове важно не то, что он видел какие-то сны, а то, что он

был «деятель прогресса», «большая культурная сила»,

242

и предложили написать по-другому, в более популярном,

«культурно-просветительном» тоне.

Блок не сказал ничего, но я видел, что он оскорблен.

Чем больше Блоку доказывали, что надо писать иначе

(«дело не в том, что Лермонтов видел сны, а в том, что

он написал «На смерть Пушкина»), тем грустнее, над­

меннее, замкнутее становилось его лицо.

С тех пор и началось его отчуждение от тех, с кем

он был принужден заседать. Это отчуждение с каждой не­