действовали на Достоевского {28}.

VIII

По зимам 1876-1877 и 1877-1878 годов мы продолжали довольно часто

видаться. И хотя мы жили на двух противоположных концах города, Достоевский

иногда проводил у меня вечера.

Отмечу здесь одно обстоятельство, конечно, случайное, в котором нет

ничего веселого, но которое между тем подавало повод к довольно комичным

сценам. Он приезжал ко мне почти всегда после своих мучительных припадков

падучей болезни, так что некоторые наши общие знакомые, узнавая, что у него

был припадок, так и говорили, что его нужно искать у меня.

Бедный Федор Михайлович имел достаточно времени привыкнуть к своим

припадкам, привыкали к ним и их последствиям и его старые знакомые, которым

все это уже не казалось страшным и считалось обыкновенным явлением. Но он

бывал иногда совершенно невозможен после припадка; его нервы оказывались до

того потрясенными, что он делался совсем невменяемым в своей

раздражительности и странностях.

Придет он, бывало, ко мне, войдет как черная туча, иногда даже забудет

поздороваться и изыскивает всякие предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидеть; и во всем видит и себе обиду, желание дразнить и раздражать его... Все-то у меня

ему кажется не на месте и совсем не так, как нужно, - то слишком светло в

комнате, то так темно, что никого разглядеть невозможно... Подадут ему крепкий

чай, какой он всегда любил, - ему подают пиво вместо чая! нальют слабый - это

горячая вода!..

Пробуем мы шутить, рассмешить его - еще того хуже; ему кажется, что

над ним смеются...

Впрочем, мне почти всегда скоро удавалось его успокоить. Нужно было

исподволь навести его на какую-нибудь из любимых его тем. Он мало-помалу

начинал говорить, оживлялся, и оставалось только ему не противоречить. Через

час он уже бывал в самом милом настроении духа. Только страшно бледное лицо, сверкающие глаза и тяжелое дыхание указывали на болезненное его состояние.

Но если случайно в подобный день он встречался с посторонними, незнакомыми

людьми, то дело усложнялось.

Один раз, во время одного такого его вечернего посещения, к жене моей

приехали две дамы, которые, конечно, читали Достоевского, но не имели о нем

144

никакого понятия как о человеке, которые не знали, что невозможно обращать

внимания на его странности.

Когда раздался звонок их, он только что еще осматривался и был ужасен;

появление незнакомых лиц его еще больше раздражило. Мне, однако, кой-как

удалось увести его к себе в кабинет и там успокоить. Дело, по-видимому,

обошлось благополучно; мы мирно беседовали. Он уж улыбался и не находил, что

все не на месте. Но вот пришло время вечернего чая, и жена моя, вместо того

чтобы прислать его прямо к нам в кабинет, вошла сама и спросила: где мы желаем

пить чай - в кабинете или в столовой?

– Зачем же здесь!
– раздражительно обратился к ней Достоевский, - что это

вы меня прячете? нет, я пойду туда, к вам.

Дело было окончательно испорчено. И смех и горе!.. Нужно было видеть,

каким олицетворением мрака вошел он в столовую, как страшно поглядывал он

на не повинных ни в чем дам, которые продолжали свою веселую беседу,

нисколько не заботясь о том, что можно При нем говорить и чего нельзя.

Он сидел, смотрел, молчал, и только в каждом его жесте, в каждом новом

позвякивании его ложки об стакан я видел несомненные признаки грозы, которая

вот-вот сейчас разразится. Не помню, по поводу чего одна из приехавших дам

спросила, где такое Гутуевский остров?

– А вы давно живете в Петербурге?
– вдруг мрачно выговорил

Достоевский, обращаясь к ней.

– Я постоянно здесь живу, я здешняя уроженка.

– И не знаете, где Гутуевский остров!.. Прекрасно! это только у нас и

возможно подобное отношение к окружающему... как это человек всю жизнь

живет и не знает того места, где живет?!

Он раздражался больше и больше и кончил целым обвинительным актом,

который произвел на преступницу и слушательниц самое тяжелое впечатление.