Мы же, хозяева, не знали, что и делать. По счастью, наша гостья, сначала

вследствие неожиданности сильно озадаченная, скоро поняла, что обижаться ей

невозможно, и сумела, продолжая оставаться веселой, и его мало-помалу

успокоить...

Я рассказал этот маленький случай, потому что говорить о Достоевском и

не упомянуть об его странностях - значило бы недорисовать его образ. О

странностях его передается много рассказов, и находятся люди, которые эти

странности ставят ему в большую вину. Такие обвинения приходится слышать

даже теперь, уже после его смерти...

Конечно, он не был создан для общества, для гостиной. От человека,

жившего почти всегда в уединении, проведшего четыре года на каторге, десятки

лет работавшего и боровшегося с нуждой, от человека, нервная система которого

была совершенно потрясена страшной, неизлечимой болезнью, невозможно было

требовать уменья владеть собою. Для такого человека - и вовсе не в силу того, что

он был замечательный писатель, один из знаменитых людей русских, а просто в

силу всех обстоятельств его жизни, в силу исключительного, болезненного

состояния его организма - нужны были особенные мерки. Его странности могли

возмущать не знавших его людей, которым до него не было никакого дела, но все

145

близко его знавшие ничуть не смущались и не могли смущаться этими

странностями. <...>

И теперь, когда его нет, эти бедные странности вспоминаются как нечто

дорогое и милое, с грустной улыбкой, - и больно, что все это прошло. Вместе с

этими странностями нежданная могила унесла столько тепла, столько света... <...> X

Вспоминается мне еще одно из наших свиданий. Мне нужны были для

статьи {29} биографические сведения о Федоре Михайловиче, и я обратился к

нему за ними. Он охотно вызвался сообщить мне все, что о себе помнил. Начал, ограничиваясь перечнем чисел и фактов, но скоро, по своему обыкновению,

увлекся, стал рассказывать:

– Эх, жаль, что вы не можете поместить в статью свою очень много

интересного из моей жизни, но все же запомните, может быть, потом кому-нибудь

и скажете. Вы думаете, у меня есть друзья? Когда-нибудь были? Да, в юности, до

Сибири, пожалуй что, были друзья настоящие, а потом, кроме самого малого

числа людей, которые, может быть, несколько и расположены ко мне, никогда

друзей у меня не было. Мне это доказано, слишком доказано! Слушайте, когда я

вернулся в Петербург, после стольких-то лет, меня многие из прежних приятелей

и узнать не захотели, и потом всегда, всю жизнь друзья появлялись ко мне вместе

с успехом. Уходил успех - и тотчас же и друзья уходили. Смешно это, конечно, старо, известно всем и каждому, а между тем всякий раз больно, мучительно... Я

узнавал о степени успеха новой моей работы по количеству навещавших меня

друзей, по степени их внимания, по числу их визитов. Расчет никогда не

обманывал. О, у людей чутье, тонкое чутье! Помню я, как все кинулись ко мне

после успеха "Преступления и наказания"! Кто годами не бывал, вдруг явились, такие ласковые... а потом и опять все схлынули, два-три человека осталось. Да, два-три человека!.. <...>

К ПОСЛЕДНЕЙ ВЕРШИНЕ

М. А. АЛЕКСАНДРОВ

О Михаиле Александровиче Александрове мы не располагаем почти

никакими биографическими сведениями. Известно лишь, что он работал

метранпажем в типографии Траншеля, где печатался журнал "Гражданин", а

затем в типографии кн. В. В. Оболенского, куда Достоевский обратился со своим

"Дневником писателя" в 1876-1877 году, именно потому, что метранпажем там

был М. А. Александров (см. стр. 234). Работал он и в типографии "Нового

146

времени" Суворина, и в типографии "Дела", принадлежавшей жене

Благосветлова. Это был усердный труженик, спокойный и внимательный.

Над воспоминаниями о Достоевском Александров работал, очевидно, в

конце 80 - начале 90-х годов. Будучи хорошо знаком с А. Г. Достоевской, он

послал ей свою рукопись и получил одобрение в следующем письме ("Русская

старина", 1892, N 5, стр. 336):

"16 ноября 1891 года.

С истинным удовольствием прочла я вашу статью, глубокоуважаемый