Михайлович был человек мнительный, недоверчивый. Так, например, я заметил, что он, говоря со мною, пытливо смотрел мне прямо в глаза или вообще в

физиономию и, нисколько не стесняясь встречных взглядов, не спешил отрывать

своего взгляда или переводить его на что-либо другое; становилось неловко под

влиянием этого спокойно-пытливого взгляда. Впоследствии, когда Федор

Михайлович узнал меня короче, он уже не употреблял этого приема в разговоре

со мною, и хотя по-прежнему смотрел прямо в лицо, но это уже был взгляд

просто спокойный, а отнюдь не испытующий.

Из только что приведенного личного опыта и из последующих

неоднократных наблюдений над этою характерною чертою Федора Михайловича

я составил себе следующее заключение. Он был недоверчив к людям, мало

известным ему вообще... Где-то, в своих сочинениях, он сам признается, что

очень неохотно заводит сношения с незнакомыми ему людьми, предвидя

неизбежные в будущем, может быть, очень даже близком будущем, столкновения

с этими самыми людьми, с которыми только что начинаешь знакомиться... {3} В

отношении же к неизвестным ему простолюдинам он был недоверчив в

особенности. Насчет последнего обстоятельства, на основании слышанных

отзывов и моих личных наблюдений, я составил себе следующее объяснение.

Вступая в сношение с незнакомым простолюдином, будучи сам известным ему,

Федор Михайлович мог рассчитывать, что простолюдин этот знает поверхностно

историю его ссылки, то есть знает, например, что Федор Михайлович был в

151

каторге, но не знает или, что одно и то же, не понимает как следует, за что он был

в каторге, и потому, чего доброго, благодаря своей невежественности, так вот и

смотрит на него, как на бывшего каторжника, и, сообразно этому своему взгляду, пожалуй, и относиться к нему станет как к таковому. Ввиду этого Федор

Михайлович считал нужным быть строго-серьезным в обращении с субъектами,

образ мыслей которых был ему совершенно неизвестен, и только уже потом,

вполне убедившись в отсутствии грубого предубеждения к себе, начинал

относиться к исследованному таким образом субъекту с доверием, степени

которого бывали, однако ж, различны. Ко мне, например, впоследствии он

относился с полным доверием потому, что не имел поводов сомневаться в

искренности моего уважения к нему, и обращался со мною как равный с равным, то есть попросту, потому что не рисковал наткнуться на неожиданную грубость

или даже дерзость, как это нередко бывает в сношениях деловых, какими по

преимуществу были мои сношения с Федором Михайловичем; тогда как с

другими, тоже нужными ему, лицами в типографии обращение Федора

Михайловича было всегда строго-сдержанным, а каких-либо отношений к ним,

например денежных счетов по изданиям, даже совсем избегал, имея возможность

поручать эти дела своей супруге.

Верно ли это объяснение данной черты характера Федора Михайловича -

предоставляю решить лицам, лучше меня знавшим этого знаменитого, но некогда

униженного и оскорбленного человека, - повторяю, что объяснение это - мое

собственное, и держалось оно во мне постоянно, подтверждаемое, как я уже

сказал, наблюдениями при случаях и постепенным изменением к лучшему

отношений Федора Михайловича ко мне лично.

III

Насколько чуток и как постоянно был настороже Федор Михайлович в

охране не только своей личности, но даже своего чувства от малейших

оскорблений, может иллюстрировать нижеследующий маленький анекдот из моих

с ним деловых сношений, имевший место спустя почти год от начала нашего

знакомства, стало быть, когда доверие его ко мне было давно упрочено.

Федор Михайлович как-то раз, накануне выпуска номера в свет, пришел в

типографию позже обыкновенного; корректура давно ожидала его; корректорша, я и дежурные наборщики скучали от бездействия, не имея права уйти из

типографии, так как дело наше было еще не вполне окончено. Принимаясь за

чтение корректуры, Федор Михайлович попросил меня набрать принесенный им