Шрифт:
небольшой клочок текста, заключавший в себе какое-то иностранное известие. В
то время он сам вел иностранный отдел в журнале под рубрикою "Иностранные
события", поэтому, зная хорошо содержимое отдела, тотчас же указал и место в
сверстанном листе, где требовалось вставить данное известие. Набрать клочок
можно было очень скоро, но чтобы поместить его в указанном месте, надо было
переверстать целый лист (восемь страниц по два столбца в странице), чтобы
вместить посредством так называемого сжатия набора, так как Федор
152
Михайлович не находил ничего такого в тексте, что не жалко было бы выбросить
наместо вставки. Известие, о котором шла речь, было ничтожно по своему
значению и отличалось только новизною; очевидно было, что Федору
Михайловичу хотелось только придать им свежести завтрашнему номеру. Между
тем, принимая во внимание, что после переверстки должна следовать опять
корректура для проверки произведенной переверстки, я предвидел затяжку дела в
долгую, как говорится, очень спешить и все-таки с риском опоздать выпуском
номера газеты. Я поставил Федору Михайловичу на вид свои соображения с
целью склонить его или на отмену вставки, или на облегчение ее посредством
вымарки соответственной величины.
– Оно конечно, можно бы обойтись и без вставки - известие не важно, - но
все-таки лучше было бы для журнала поместить его, чтобы хоть что-нибудь
свежее было, а то ведь у нас ничего нового нет, - ответил мне Федор Михайлович.
– Извините мне, Федор Михайлович, - возразили, - но ведь всех новостей
вы все-таки не поместите, множество их все-таки останется не помешенным, так
велика ли важность, если одним известием будет у нас больше или меньше, а
аккуратный выход номера для журнала очень важен... Если вы требуете этого, то, конечно, я обязан исполнить ваше требование, но если можно обойтись без
усложнения дела, то я прошу вас, Федор Михайлович, обойтись.
Федор Михайлович отменил тогда вставку и вообще в тот раз, вопреки
своему обыкновению, скоро отчитал корректуры и ушел из типографии, сухо
попрощавшись со мною. По уходе его В. В. Тимофеева, сидевшая с ним за одним
столом в корректорской комнате, рассказала мне, что, когда я, после
вышеописанного разговора, вышел из корректорской в наборную, Федор
Михайлович обратился к ней и сказал:
– А какой он, однако ж, ядовитый, этот господин Александров; как он это
зло сказал сейчас про то, что что-нибудь, да останется... Я совсем не предполагал
в нем ничего такого! {4}
IV
В первые дни 1873 года, находясь еще под влиянием первого впечатления,
произведенного на меня манерою обращения Федора Михайловича, меня немало
беспокоила его привычка объясняться всегда лично, а не путем записок, что
иногда было бы удобнее для нас обоих. Бывало, приедет в типографию, когда
меня там нет, и волнуется, волнуется в ожидании меня, чтобы переговорить о
деле лично, вместо того чтобы сесть да написать мне о том, что ему надо...
Великий писатель не любил изъясняться посредством писем или записок, считал
писание их вообще делом трудным и не однажды признавался в этом не только
многим знавшим его, а в том числе и мне, но даже печатно, в своих сочинениях.
Но как бы то ни было, а без записок и даже писем дело, разумеется, не
обходилось; Федору Михайловичу пришлось-таки писать их ко мне, особенно
после того, как он убедился, что я их понимаю и толково исполняю по ним. Все
его записки ко мне я сохранил, начиная с первой <...> {5}.
153
V
И однако ж, несмотря на казавшуюся грубоватость Федора Михайловича,
я, на самых еще первых порах, подметил в нем нечто такое, что мне тогда же
внушило смелость обратиться к нему с просьбою. <...>
В то время самым новым из крупных произведений Федора Михайловича
был роман "Бесы", незадолго пред тем вышедший в свет отдельным изданием и
еще волновавший русский читающий мир. Мне очень хотелось прочесть этот
роман, который, как мне было известно, очень бранили все именовавшие себя