его будущих похорон, умоляя жить на свете как можно дольше.

– Ну, не хочешь на Волковом, я похороню тебя в Невской Лавре, рядом с

Жуковским, которого ты так любишь. Только не умирай, пожалуйста! Я позову

невских певчих, а обедню служить будет архиерей, даже два. И знаешь, я сделаю, 185

что за тобой пойдет не только эта громадная толпа молодежи, а весь Петербург, тысяч шестьдесят - восемьдесят. И венков будет втрое больше. Видишь, какие

блестящие похороны я обещаю тебе устроить, но под одним условием, чтобы ты

жил еще много, много лет. Иначе я буду слишком несчастна.

Я нарочно высказывала гиперболические обещания, зная, что это может

отвлечь Федора Михайловича от угнетавшей его в ту минуту мысли, и мне

удалось этого добиться. Федор Михайлович улыбнулся и сказал:

– Хорошо, хорошо, постараюсь пожить дольше.

Ор. Ф. Миллер сказал что-то о моей богатой фантазии, и разговор перешел

на что-то другое. <...>

На могиле Некрасова окружавшая ее толпа молодежи, после нескольких

речей сотрудников "Отечественных записок", потребовала, чтобы Достоевский

сказал свое слово. Федор Михайлович, глубоко взволнованный, прерывающимся

голосом произнес небольшую речь, в которой высоко поставил талант почившего

поэта и выяснил ту большую потерю, которую с его кончиною понесла русская

литература. Это было, по мнению многих, самое задушевное слово, сказанное над

раскрытой могилой Некрасова. Эта речь, значительно распространенная, была

напечатана в декабрьском номере "Дневника писателя" за 1877 год. Она

содержала в себе следующие главы: I. Смерть Некрасова.
– О том, что сказано

было - на его могиле. II. Пушкин, Лермонтов и Некрасов. III. Поэт и гражданин.
–

Общие толки о Некрасове как о человеке. IV. Свидетель в пользу Некрасова. По

мнению многих литераторов, статья эта представляла лучшую защитительную

речь Некрасова как человека, кем-либо написанную из тогдашних критиков {19}.

Великим постом 1878 года Вл. С. Соловьев прочел ряд философских

лекций, по поручению Общества любителей духовного просвещения в

помещении Соляного городка- Чтения эти собирали полный зал слушателей;

между ними было много и наших общих знакомых. Так как дома у нас все было

благополучно, то на лекции ездила и я вместе с Федором Михайловичем.

Возвращаясь с одной из них, муж спросил меня:

– А не заметила ты, как странно относился к нам сегодня Николай

Николаевич (Страхов)? И сам не подошел, как подходил всегда, а когда в

антракте мы встретились, то он еле поздоровался и тотчас с кем-то заговорил. Уж

не обиделся ли он на нас, как ты думаешь?

– Да и мне показалось, будто он нас избегал, - ответила я.
– Впрочем, когда

я ему на прощанье сказала! "Не забудьте воскресенья", - он ответил: "Ваш гость".

Меня несколько тревожило, не сказала ли я, по моей стремительности,

что-нибудь обидного для нашего обычного воскресного гостя. Беседами со

Страховым муж очень дорожил и часто напоминал мне пред предстоящим

обедом, чтоб я запаслась хорошим вином или приготовила любимую гостем рыбу.

В ближайшее воскресенье Николай Николаевич пришел к обеду, я решила

выяснить дело и прямо спросила, не сердится ли он на нас.

– Что это вам пришло в голову, Анна Григорьевна?
– спросил Страхов.

– Да нам с мужем показалось, что вы на последней лекции Соловьева нас

избегали.

186

– Ах, это был особенный случай, - засмеялся Страхов.
– Я не только вас, но

и всех знакомых избегал. Со мной на лекцию приехал граф Л. Н. Толстой {20}.

Он просил его ни с кем не знакомить, вот почему я ото всех и сторонился.

– Как! С вами был Толстой?!
– с горестным изумлением воскликнул Федор

Михайлович.
– Как я жалею, что я его не видал! Разумеется, я не стал бы

навязываться на знакомство, если человек этого не хочет. Но зачем вы мне не

шепнули, кто с вами? Я бы хоть посмотрел на него!

– Да ведь вы по портретам его знаете, - смеялся Николай Николаевич.

– Что портреты, разве они передают человека? То ли дело увидеть лично.

Иногда одного взгляда довольно, чтобы запечатлеть человека в сердце на всю