выбросил" {14}.

Вернувшись в Руссу, муж передавал мне много из разговоров с

Некрасовым, и я убедилась, как дорого для его сердца было возобновление

задушевных сношений с другом юности. Менее приятное впечатление оставили в

Федоре Михайловиче тогдашние встречи его с некоторыми лицами литературного

круга {15}. Вообще, две недели в столице прошли для мужа в большой суете и

усталости, и он был донельзя рад, когда добрался до своей семьи и нашел всех нас

здоровыми и благополучными.

На этот раз он ехал в Эмс с большою неохотою и мне стоило многих

усилий уговорить его не пропустить лето без лечения.

<...> Но кроме чрезвычайного беспокойства о детях и обо мне, Федора

Михайловича мучила мысль о том, что работа не двигается и что он не может

доставить продолжение "Подростка" к назначенному сроку. В письме от 13-го

июня Федор Михайлович пишет: "Пуще всего мучает меня неуспех работы: до

сих пор сижу, мучаюсь и сомневаюсь и нет сил начать. Нет, не так надо писать

художественные произведения, не на заказ из-под палки, а имея время и волю. Но, кажется, наконец скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет, не знаю. В этой

тоске могу испортить самую идею" {16}. <...>

Из нашей жизни за 1876 год запомнила одно маленькое недоразумение,

очень взволновавшее моего мужа, у которого дня за два, за три перед тем был

приступ эпилепсии. К Федору Михайловичу явился молодой человек, Александр

Феодорович Отто (Онегин), живший в Париже и впоследствии составивший

ценную коллекцию пушкинских книг и документов. Г-н Отто объявил, что друг

его, Ив. С. Тургенев, поручил ему побывать у Федора Михайловича и получить

должные ему деньги {17}. Муж удивился и спросил, разве Тургенев не получил

от П. В. Анненкова тех пятидесяти талеров, которые он дал Анненкову для

передачи Тургеневу в июле прошлого года, когда встретился с ним в поезде по

дороге в Россию. Г-н Отто подтвердил получение от Анненкова денег, но сказал, что Тургенев помнит, что выслал Федору Михайловичу в Висбаден не пятьдесят, а сто талеров, а потому считает за Федором Михайловичем еще пятьдесят. Муж

очень взволновался, предполагая свою ошибку, и тотчас вызвал меня.

– Скажи, Аня, сколько я был должен Тургеневу?
– спросил муж,

представив мне гостя.

– Пятьдесят талеров.

– Верно ли? Хорошо ли ты помнишь? Не ошибаешься ли?

183

– Отлично помню. Ведь Тургенев в своем письме точно обозначил,

сколько тебе посылает.

– Покажи письмо, где оно у тебя?
– требовал муж.

Конечно, письма под рукой у меня не было, но я обещала отыскать его, и

мы просили молодого человека заглянуть к нам дня через два.

Федор Михайлович очень был расстроен возможною с моей стороны

ошибкой и так беспокоился, что я решила просидеть хоть всю ночь, но найти

письмо. Беспокойство мужа передалось мне, и мне стало казаться, не произошло

ли в этом случае какого недоразумения. На беду, корреспонденция моего мужа за

прежние годы находилась в полном хаосе, и мне пришлось пересмотреть по

меньшей мере триста - четыреста писем, пока я наконец не напала на

тургеневское. Прочитав письмо и убедившись, что ошибки с нашей стороны не

произошло, муж успокоился.

Когда через два дня пришел г-н Отто, мы показали ему письмо Тургенева.

Он был очень сконфужен и просил дать ему это письмо, чтоб он мог послать его

Тургеву, причем обещал письмо нам возвратить.

Недели через три г-н Отто вновь явился к нам и принес письмо, но не то,

которое мы ему дали, а письмо самого Федора Михайловича из Висбадена, в

котором он просил Тургенева ссудить его пятьюдесятью талерами. Таким

образом, недоразумение объяснилось к нашему полному удовольствию. <...>

<...> В 1877 году мы продолжали издание "Дневника писателя", и хотя

успех его, нравственный и материальный, возрастал, но возрастали вместе с ним и

тяготы, связанные с издательством ежемесячного журнала: то есть рассылка

номеров, ведение подписных книг, переписка с подписчиками и пр. Так как в

этом деле я не имела помощников (кроме посыльного), то я страшно уставала, и

это отразилось на моем доселе крепком здоровье. <...>