собственном неуважении к себе, что придешь в отчаяние и потеряешь всякую

надежду на что-нибудь самостоятельное и спасительное для нации, даже в

будущем, от таких людей и такого общества... Дома, про себя: "Э, черт ли в

мнениях, - да хошь бы высекли!" Поручик Пирогов, сорок лет тому назад

высеченный в Большой Мещанской слесарем Шиллером, был страшным

пророчеством, пророчеством гения, так ужасно угадавшего будущее, ибо

Пироговых оказалось безмерно много, так много, что и не пересечь. Вспомните, что поручик сейчас же после приключения съел слоеный пирожок и отличился в

тот же вечер в мазурке на именинах у одного видного чиновника" {23}.

Федор Михайлович положил перо и с иронической улыбкой

проницательно посмотрел на меня.

– Как вы думаете? Когда он откалывал мазурку и вывертывал, делая па,

свои столь недавно оскорбленные члены, думал ли он, что его всего только часа

два высекли?
– Без сомнения, думал, - отвечал он за меня.
– А было ли ему

стыдно?
– Без сомнения, нет. Я убежден, что поручик этот в состоянии был дойти

до такой безбрежности, что, может быть, в тот же вечер, своей даме в мазурке, старшей дочери хозяина, объяснился в любви и сделал формальное предложение.

Бесконечно трагичен образ этой барышни, порхающей с этим молодцом в

очаровательном танце, не знающей, что ее кавалера всего только час как высекли

и что это ему совсем ничего!

Записав все только что сказанное, Федор Михайлович закурил папиросу и

снова обратился ко мне.

– Ну, а как вы думаете, если б она узнала, а предложение все-таки было бы

сделано, - вышла бы она за него (разумеется, под условием, что более никто не

узнает)?

106

Эти слова в его "Дневнике" были обращены лично ко мне, и я ответила на

них тогда горячим и негодующим голосом:

– Какой ужас! Ни за что бы не вышла!

Федор Михайлович опять улыбнулся - тонко и ядовито.

– Вы бы, может быть, и не вышли. А я вам ручаюсь- девяносто девять из

ста не задумались бы ни на минуту. И потому я все-таки напишу: "Увы!

непременно бы вышла".

– Ну, теперь я увековечил этот наш разговор, - говорил он, посыпая песком

написанное.
– Теперь уж это останется навсегда, как воспоминание нашего

сотрудничества у Траншеля. Послушайте!
– он повернулся ко мне лицом, - дайте

мне слово, что вы это снова прочтете - вам сколько теперь? лет двадцать есть? Ну, так вот, годам к сорока, лет через двадцать-пятнадцать, вы должны это снова

прочесть. Тогда вам это понятнее будет.

– Я и раньше прочту, Федор Михайлович.

– Нет, раньше не нужно. Но через пятнадцать лет, обещайте мне, что вы

это снова прочтете.

Поздно вечером в этот день, когда мы с ним прочитывали в корректуре ту

же статью, Федор Михайлович, отпуская меня домой, сказал, вынимая кошелек из

кармана:

– Сделайте мне божескую милость, возьмите вот этот рубль и купите мне

где-нибудь по дороге коробочку папирос-пушек, если можно Саатчи и Мангуби

или Лаферм, и спичек тоже коробочку, и пришлите все это с мальчиком.

Я купила ему папиросы и спички и, кроме того, на последние свои два

двугривенных (я получала по десяти рублей каждую неделю по выходе нумера) купила пяток апельсин, так как Федор Михайлович перед тем только что

жаловался, что ему страшно хочется пить, - и снова поднялась по мосткам {Дом, где помещалась тогда типография Траншеля (теперь ресторан Палкина), тогда

перестраивался, и лестницы уже не было. И Федора Михайловича и меня

спускали и поднимали тогда рабочие на руках. И однажды ночью, спускаясь

таким образом, с фонарями и на руках, я увидела на тротуаре толпу любопытных, которые с волнением спрашивали друг у друга: "Что это значит? Похищение, что

ли? Или пожар?" - "Никакого пожара нет, - отвечали рабочие, - барышня здесь

газету печатает..." (Прим. В. В. Тимофеевой.)} в типографию, чтобы передать

покупки и сдачу. И может быть, думала я, он возьмет мои апельсины!.. Мысль об

апельсинах очень занимала меня. Забавно и радостно было думать, что бот

именно я, какая-то никому не известная "корректорша"... и угощаю знаменитого