на всю Россию писателя... на последние два двугривенных!

Федор Михайлович все еще сидел за конторкой и тем же ласковым

голосом поблагодарил меня "за внимание". Тогда я решилась предложить ему

мешок с апельсинами.

– Что же это вы жертвы мне приносить начинаете? Чем это я заслужил? За

что именно?
– шутил он.

– Ни за что, Федор Михайлович. Просто вспомнила, что вы пить хотели.

– Пить я действительно очень хочу. И потому, так уж и быть, пару возьму

с удовольствием. А я вот вам за это комплимент по адресу нынешних женщин

107

пишу, - полушутя, полусерьезно прибавил он.
– Никогда еще современную

женщину не хвалил. А теперь вот хочу похвалить.

И на другой день, утром, я прочла в корректуре приписанный им в мое

отсутствие конец "Дневника писателя":

"...А все-таки из числа Пироговых и вообще всех "безбрежных", кажется, можно исключить огромное большинство наших женщин. В нашей женщине все

более и более замечается искренность, настойчивость, серьезность и честь, искание правды и жертва; да и всегда в русской женщине это было выше, чем у

мужчин. Это несомненно, несмотря на все даже теперешние уклонения. Женщина

меньше лжет, многие даже совсем не лгут, а мужчин почти нет не лгущих, - я

говорю про теперешний момент нашего общества. Женщина настойчивее,

терпеливее в деле; она серьезнее, чем мужчина; хочет дела для самого дела, а не

для того, чтоб казаться. Уж не в самом ли деле нам отсюда ждать большой

помощи?" {25}

– -----

Два дня спустя после этого Федор Михайлович пришел в типографию с

мешком дорогих французских дюшес.

– Сегодня у меня гости, поэтому разорился, но вот вас первую хочу

угостить, - сказал он мне, подавая мешок.
– Возьмите, попробуйте. Дюшесы

хорошие. Я всегда у Эрбера покупаю.

В такой деликатной форме отплатил он мне за мое простодушное

угощение апельсинами.

XI

В конце августа типографию перевели в собственный дом Траншеля на

Стремянной (N 12); но так как новое здание, выстроенное на дворе, еще красили и

штукатурили и ходить туда по лесам, особливо в ненастную погоду, не всегда

бывало удобно, мне предложили на время читать корректуру в мезонине

деревянного домика {В 1903 году этот деревянный домик уже заменен новым

каменным зданием. (Прим. В. В. Тимофеевой.)}, выходившего на Стремянную,

где помещался сам Траншель с семейством. Мезонин этот, помнится, состоял из

двух комнат, из которых первая, полутемная, была загромождена разной

рухлядью, - макулатурой, негодными литографскими станками, ящиками с

старым шрифтом и картонками со старыми шляпками m-me Transchel. А в другой, крохотной комнатке поставили для меня маленький рабочий столик и один-

единственный соломенный стул.

Словом, далеко не веселое помещение.

Помню, что в первый вечер - вечера уж были осенние, темные, - мне как-

то жутко было даже одной на этой вышке, вдали от людей, от привычного

шумного оживления рабочих часов и от незабвенных бесед с Федором

108

Михайловичем. Мне казалось, я точно в изгнании или в ссылке. С Федором

Михайловичем мы не виделись уже несколько дней. Он был болен, корректуры

посылались ему на дом, нумер только что начинался, и никто не ждал его в

типографию, тем более что накануне у него был припадок и корректуру принесли

от него обратно нечитанного.

И вдруг, в первый же вечер моего унылого новоселья, когда я сидела там

одна за работой, я услыхала где-то в глубине его голос:

– Где вы?.. Здесь так темно, что я ничего не могу разобрать!..

Я бросилась к нему навстречу, и мне пришлось вести его за руку через

всю комнату, между всякого хлама,

– Вот вы где!
– как-то особенно выразительно и тепло сказал он. Точно

убогая обстановка, в которой мне приходилось работать одной, возвысила меня в

его мнении и придала мне новую цену...

Пришел вслед за тем и М. А. Александров с корректурами и расчетом

статей для нумера. Принесли снизу, от Траншеля, другой стул - для Федора

Михайловича, Но работать в этот вечер он так и не мог. Руки его дрожали от

слабости, когда он взялся за перо; он то и дело проводил рукой по лицу с