покойного брата Андрея, на 16-летнем возрасте им к портрету Гете написанные:

Свободным гением натуры вдохновенный,

Он в пламенных чертах ее изображал

И в чувствах сердца лишь законы почерпал,

Законам никаким другим не покоренный3.

Здесь желал бы я друзьям русской литературы, коей некогда Москва и в

ней университет были средоточием, напомнить о том влиянии, какое веймарская

афинская деятельность имела и на нашу московскую словесность. Несколько

молодых людей, большею частию университетских воспитанников, получали

почти все, что в изящной словесности выходило в Германии, переводили повести

и драматические сочинения Коцебу, пересаживали, как умели, на русскую почву

цветы поэзии Виланда, Шиллера, Гете, и почти весь тогдашний немецкий театр

был переведен ими; многое принято было на театре московском. Корифеями сего

общества4 были Мерзляков, Ан<дрей> Т<ургенев>. Дружба последнего с

Ж<уковским> не была бесплодна для юного гения. Она увековечена в

посвящении памяти его первого и превосходного перевода поэта5.

Не упоминая о других первых спутниках жизни, заключу словами

спутника поэта: "Где время то?"6... Но кто не помнит стихов Жуковского?

1 апреля/20 марта 1838. <Париж.> <...> В трагедии Брифо "Сигизмунд,

царь Аустразии" много прекрасных стихов. <...> Я упомнил еще несколько

счастливых стихов: "A c^ot'e du h'eros on respire la gloire" {Рядом с героем все

дышит славой (фр.).}. Или о человеке, подобно Жуковскому: "Et citer ses vertus,

c'est conter son histoire" {Перечислить его добродетели -- значит рассказать

историю его жизни (фр.).}.

4 августа/23 июля <1840. Веймар.> <...> После обеда обходил парк и был у

домика Гете: он был заперт, и все пусто вокруг него: одни розы благоухали

бессмертием... Ввечеру пил чай у Липмана и беседовал с ним о России, о

Жуковском, о поэзии. <...>

10 июля/28 июня 1841. Шанрозе. <...> За час перед тем я получил письмо

от Жуковского, из Дюссельдорфа, первое по наступлении его законного счастия!

И какое письмо! Душа Жуковского тихо изливается в упоении и в сознании

своего блаженства. Я понял, читая его, по крайней мере половину моей любимой

фразы: "Le bonheur est dans la vertu, qui aime... et dans la science, qui 'eclaire"

{Счастье заключается в добродетели, которая любит... и в науке, которая

освещает (фр.).}7.

1844

<...> 9 января меня навестил молодой русский писатель, Б<ецкий>8. Я

узнал, что он издатель харьковского журнала "Мелодика и антология из Жана-

Поля Рихтера", которую сегодня он принес мне. Он рассказывал мне о своем

путешествии в Германию и в Бельгию: он путешественник и писатель и обещал

мне отрывки из журнала своего для "Москвитянина": например, посещение его

Жуковского, где видел и Гоголя (уже после меня); их беседа с вдовою Жана-Поля

Рихтера в Барейте, от коей узнал много любопытных подробностей о германском

юмористе, или отрывок из путешествия по Бельгии, где осматривал знаменитую

тюрьму, со всеми отраслями промышленности.
– - Если он принесет мне отрывок о

Жане-Поле, то я постараюсь отыскать в журнале 1825 или 1827 года (не помню)

мое посещение самого Жана-Поля в Барейте9... Я бы желал, чтобы г. Б<ецкий>

доставил мне для "Москвитянина" посещение его и описание салона и образа

жизни Жуковского: это по всему принадлежит "Москвитянину", ибо и гений

Жуковского -- истый москвитянин, и Москва была его колыбелью. При первом

свидании я напомню об этом г. Б<ецкому>. При сем случае он может известить

читателей ваших и о Гоголе, который гнездится над переводчиком "Одиссеи" и

читает перевод ее вслух переводчику; думает, что Гоголь ничего не пишет: так

ему показалось, но Жуковский извещал меня, что он все утро над чем-то работает,

не показывая ему труда своего. <...>

ИЗ "ДНЕВНИКА" (1832--1837)

1832

9 апреля. <...> Вечер у Карамзиных с Жуковским и Пушкиным.

15 апреля. <...> Обедал у Жуковского с Карамзиными, Вяземским,

Пушкиным.

11 мая. <...> Был в Академии наук на раздаче Демидовских премий...