что я чувствую, глядя на Жуковского и видя его любовь и к тебе. Мы уже много о

тебе говорили. <...> Я прочел Жуковскому несколько строк из твоего сочинения

об освоб<ождении> кр<естьян> в Р<оссии>. Он хочет иметь оригинал твой, и я

даю его. У меня останутся две копии. Вот стихи Жук<овского>, оставленные им в

Веймаре у Гете:

Творец великих вдохновений!6 <...>

<...> Читая твои письма в Дрездене и после, Жуковский часто мне

говаривал, что он обязан тебе, твоему несчастию самыми высокими минутами в

жизни7. Милый С.8 всякий раз радовался, восхищался его к тебе любовью,

особливо при чтении твоих писем, -- и точно, подобно тебе, несчастия нашего не

почитал несчастием и плакал иногда со мною от радости, от счастия иметь тебя

братом и Жуковского другом <...>

17 декабря. <...> Я буду везде и исполню за себя и за тебя долг

признательности, дружбы, почти неимоверной в наше время, если бы еще не было

Жуковского. <...>

ИЗ "ХРОНИКИ РУССКОГО"

15/3, 21 /9 января 1827 г. <Дрезден.> <...> Идем по трескучему

шестиградусному морозу смотреть большой портрет Жуковского, вчера

живописцем Боссе1 конченный. Жуковский представлен идущим в деревьях:

вдали Монблан и его окрестности. Портрет сей выставлен будет в

Петерб<ургской> академии. Сходство большое! Но я сначала не был доволен

выражением. Авось Боссе исправил по моим замечаниям. <...>

У нас здесь русский поэт, юноша Бек. В стихах его, хотя и весьма

молодых, виден уже истинный талант и какой-то вкус, тем же талантом

угаданный. Он же и живописец и едва ли не музыкант. Не знаю, удастся ли мне

прислать тебе стихов его. Жуковский не советует ему писать стихи для печати,

полагая, что это слишком рано заронит в нем искру авторского самолюбия и

увлечет его к занятиям, кои должны быть для него теперь ему чужды. <...>

21 марта 1836. Париж. Гр. St. P сказывал мне, что тот же книжный

откупщик предлагал ему [Шатобриану] 150 000 (!!) за Мильтона2 и "Историю

английской словесности", рассрочивая платеж на несколько сроков; Шатобриан

задумался; пришел Лавока с 36 000 франков чистоганом, и Шатобриан отдал ему

труд свой за эту сумму. В этом отношении он вроде Ж<уковского>, с тою

разницею, что он не шарлатанит и не делает расчетов за год вперед своим

расходам, в белых разграфованных тетрадках красными чернилами; но в

семействе и здешнего поэта "нет сирот!". Он и жена его призирают их в хорошо

устроенной обители, как наш везде, от Белева до Дерпта. <...>

21/9 июня 1836. Веймар. <...> Тифурт -- святыня германского гения,

ковчег народного просвещения. Поэзия влиянием своим на современников

Гердера, Шиллера и Гете созидала историю, приготовляла будущее Германии и

сообщала новые элементы для всей европейской литературы, для Байрона и

Вортсворта, для исторического ума Гизо и Фориеля (о нем сказал кто-то: "C'est le

plus allemand des savans fran`eais" {Среди французских ученых он наиболее

проникнут немецким духом (фр.).}, для души, которая все поняла и все угадала и

все угаданное и постигнутое в Германии передала Франции и Европе, для души --

Сталь; наконец, для нашего Жуковского, которого, кажется, Шиллер и Гете, Грей

и Вортсворт, Гердер и Виланд ожидали, дабы воскликнуть в пророческом и

братском сочувствии:

Мы все в одну сольемся душу.

И слились в душу Жуковского.
– - Этому неземному и этому лучшему

своего времени "dem Besten seiner Zeit", этой душе вверили, отдали они свое

лучшее и будущее миллионов! Гений России, храни для ней благодать сию. Да

принесет она плод свой во время свое. <...>

<...> в 6 часов зашел ко мне Мюллер, и мы отправились в дом Гете. <...> В

альбуме нашел я имена посетителей этой святыни и русские стихи к Гете. <...>

В этом же альбуме отыскал я несколько милых мне имен: 25 августа 1833

[г.] был здесь и Жуковский. <...> В альбуме Гете к именам посетителей

присоединил я и свое и написал на память четыре стиха переводчика "Вертера",