Положи в огонь тебя -- затрещишь! разлетишься дымом! и после тебя останется

горсточка пепла! А золото? и в самом пылу огня не роптало оно на судьбу свою!

Оно верило Тому, Кто положил его в горн; знало, что без огня не быть ему

чистым, и даже радовалось жгучему пламени, которое возвышало его

достоинство. Огонь палит! это правда! Но золото должно быть чистым. Кто

осмелится сказать, видя по очищенным: жаль, что его клали в горн? Голик может

охать, смотря на огонь, потому что он голик! Но тот, кто сам золото, скажет

смиренно: огонь на минуту! а чистота навсегда! Золотою рудою можно остаться в

темном недре земли, но на белом свете надобно быть чистым золотом. Это то же,

что сказал один практический мудрец: чистой совести довольно, чтобы умереть;

но жить нельзя без достоинства. Посвящено Николаю Ивановичу Тургеневу"1.

Жуковский сам хотел переписать свой аполог для тебя. Хотя последние

слова и не совсем так, как они в письме у тебя, но он их хотел напомнить. Ты

сказал: "Чувство чистой совести достаточно для смерти. Чувство нравственного

достоинства необходимо для жизни". Спасибо, милый брат, за твои письма. С

ними и жить и умереть можно. Но, право, жить весело. Здесь Жуковский, а вдали

ты. Авось и вместе все будем. Между тем будем очищаться.

21 июня. Париж. <...> Жуковского эти судебные сцены более интересуют,

нежели все прочее в Париже2. <...>

26 июня. Париж. <...> Жуковский несколько раз прежде думал и сегодня,

вспомнив об участи бедного демидовского Швецова3, о котором вчера со слезами

говорил мне, хотел просить тебя записать мысли твои о рабстве в России, если не

для близкого, то для отдаленного будущего.

22 июля. Эмс. Пожалуйста, позволь или прикажи гр<афине>

Разум<овской> доставлять мне копии с твоих писем к ней; она совестится и не

хочет присылать мне их, а нам с Жук<овским> это не только наслаждение, но и

больше: он со слезами на глазах вчера пришел ко мне с письмом твоим и, говоря о

словах твоих в отношении к его любви к брату Андрею, ко мне и к Сергею, -- он

сказал с чувством, что ты забыл главное теперь, то есть себя, что в тебе видит он

для себя более; что он нашел подтверждение в твоем характере, в твоих чувствах,

всего, о чем только мог мечтать, когда мечтал о предметах высокой

нравственности, о душе человеческой, о высокой простоте ее и о ее назначении;

что ты для него все подтвердил, объяснил, возвысил и человека, и его самого для

него. Сегодня просил он у меня копии всех твоих писем, кои я получать буду.

Прежние он давно, моей руки, имеет и теперь читает их вместе, для составления

r'esum'e для себя самого и для приведения еще в большую ясность идей своих о

твоей невинности, дабы представить их с такою же ясностию и другим. <...>

Желал бы доставить тебе копию с записки, которую Жук<овский> начал

составлять и частию составил уже для себя по твоему делу4. <...>

16 августа. <...> Я забыл сказать тебе, что вчера, в 1-й раз после

Петербурга, прочел я статью твою "Нечто о крепостном состоянии в России"5 и

нашел в ней столько проницательного, полезного по нашему делу, что намерен

переписать здесь или в Лейпциге копию и дать Жук<овскому>, означив год

сочинения: 819, в дек. <...>

8 сентября. Лейпциг. В полночь приехал Жуковский. Мы свиделись в 6

час. утра, ибо он не хотел будить меня. Он зажился три дня в Веймаре в беседе с

Гете, от которого и я получил милое слово чрез канцлера Мюллера, который

писал ко мне. Жуковский жалеет, что меня не было с ним у Гете. Он был

необыкновенно любезен и как отец с ним. Жуковскому хотелось, чтобы я

разделил эти минуты с ним; ибо он говорит, что Гете и Шиллер образовали его; а

с ними вместе он рос и мужался с нами, Тургеневыми, и душевное и умственное

образование получал с нами, начиная с брата Андрея; что только в чужих краях

укрепилась душа его, между прочим, и твоими письмами, и что здесь началось

европейское его образование, и я жалею, что не был с ним в Веймаре, хотя и

многого бы лишился, что приобрел в Лейпциге; но Гете -- незаменим. Я не знаю,