Карамзин это стихотворение или нет для напечатания в журнале. Элегия была

писана на их глазах; холм, на котором Жуковский черпал свои вдохновения,

сделался для них Парнасом; стихи вызвали их безусловное одобрение;

недоставало одного -- выгодного отзыва Карамзина, этого "Зевса на литературном

Олимпе", и этот верховный судья на Парнасе похвалил стихотворение и

напечатал его в VI книге своего журнала с полным означением имени

Жуковского, переменив окончание ой на ий; с тех пор и сам Жуковской стал

подписываться Жуковский. Очень понятно, что эта удача произвела глубокое

впечатление не только на весь мишенский круг, но и на самого поэта. Прежние

его произведения как будто перестали существовать для него. <...>

Если юношеский перевод Греевой элегии свидетельствует об

удивительной способности Жуковского проникаться поэтическою мыслью

другого до такой степени, что она производит на нас впечатление подлинника, --

то для биографа эта элегия есть психологический документ, определяющий

душевное состояние поэта. Выше мы удивлялись, почему молодой человек,

окруженный товарищами и друзьями, истинно его любящими и уважающими,

черпает свои вдохновения на кладбищах. Ныне, возвратясь в Мишенское, полное

прекрасных воспоминаний его детства, он снова выбирает кладбище любимым

местом своей музы. Почему это? Правда, в начале нашего столетия известное

сентиментальное настроение духа господствовало в нашем обществе; эта

наклонность "юных и чувствительных сердец" к мечтательности могла настроить

элегически и нашего друга; но, кроме того, у него могли быть и личные причины:

положение его в свете и отношения к семейству Буниных тяжело ложились на его

душу. С обеими старшими дочерьми А. И. Бунина он был не так близок, как с

Варварой Афанасьевной. Марья Григорьевна любила его, как собственного сына,

а девицам Юшковым и Вельяминовым он был самый дорогой брат. Но родная его

мать -- как она ни была любима своею госпожой -- все же должна была стоя

выслушивать приказания господ и не могла почитать себя равноправною с

прочими членами семейства. Вот обстоятельства, которые не могли не наводить

меланхолии на поэта, и он искал себе утешения в поэзии. Когда он приобрел в

свете то положение, символом которого он мог избрать на своем перстне

лучезарный фонарь6, тогда и лира его настроилась веселее. <...>

Видя расстроенные дела Екатерины Афанасьевны, Жуковский вызвался

давать уроки ее дочерям и обучать их наукам, которые были ему известны, и тем,

какие он еще намеревался сам изучить. Дело не обошлось без составления

обширного педагогического плана7. Преподавание Жуковского, естественно,

приняло поэтический характер; оно отличалось тем же и впоследствии, когда он

стал наставником при дворе; таково уже было его общее направление. Обучая

других, он действительно сам учился и расширял круг своих познаний. Всякий

день он отправлялся пешком из Мишенского в Белев давать уроки или читать

вместе со своими ученицами лучшие сочинения на русском и иностранных

языках; девицы Протасовы более всего и с большим успехом занимались

немецким и французским. Потом живопись, словесность, история искусства

обогащали их вкус и познания. <...>

Это преподавание продолжалось около трех лет, и что оно было

небезуспешно, доказательством тому служат сами ученицы Жуковского, которые

впоследствии вступили в такой круг общества, где требования относительно

образованности были велики. Я имел счастие знать их обеих в цвете их жизни.

Хотя в течение многолетней врачебной практики я видел многих прелестных и

отлично образованных женщин в разных кругах общества, но образы Марии и

Александры Андреевн, преждевременно оставивших свет и друзей своих, живы в

моей памяти до старости. Вполне понимаю, как Жуковский всею душой

привязался к этим существам, из которых, казалось, он ни той, ни другой не давал

преимущества. Отношение его к ним было чисто братское; они употребляли

между собою простодушное "ты", тогда как матери их он оказывал сыновнее

почтение. <...>