– - Хорошо, покуда вы живы и сами хозяйничаете в этой мудреной кухне; а

когда вас не будет и угаснет светильник, кто же рассудит нам ваши мысли? Тут

никто и толку не доберется: надобно же думать о потомстве...

Добродушный немец улыбнулся. Я изъявил желание видеть, как именно

он занимается, как читает.

– - Как читаю, -- отвечал мне Жан-Поль.
– - А вот сейчас увидите...

С этими словами немец мой схватил обеими руками белого пуделя,

лежавшего у ног, уложил друга на одном конце дивана и улегся сам, положив

свою голову на послушное, вероятно, чистоплотное животное, и начал читать

вслух..."

При этих словах В. А. я невольно вспомнил о славном нашем комике, А.

А. Шаховском. У того бывало в комнате не один, а десять пуделей, и все одного

цвета и огромного роста.

Но если я из Франкфурта перенесусь в Россию, письму моему не будет

конца. Возвращаюсь к рассказу В. А. Он напомнил мне статью Филарета Шаля,

когда-то переведенную мною на студенческой скамье; он также упоминает о

лоскутках и заметках, но французскому критику угодно было уложить их в

огромный сундук, и, вероятно наслышавшись о домашней жизни Жан-Поля, а

может быть, и по собственному соображению, он приплел сюда небывалых

голубей, будто ворковавших и кокетничавших у ног Жан-Поля в дымной комнате,

и пр., и пр. Француз не может не прибавить, такова уж у него натура, и потому

ему нипочем превратить канарейку в голубя: и это называется у них avoir trop

d'imagination {иметь избыток воображения (фр.).}. Но что всего досаднее, это

маньер их переводить. Для них текст великого писателя -- канва, по которому

воображение рисует свои собственные узоры! Может быть, они и прекрасны, да

зачем же свою фабрику держать под чужою фирмою.
– - Таков перевод "Титана"

Филарета Шаля.

Что же касается до вставочных мыслей в сочинениях Жан-Поля, то их

легко заметить в любом его романе. Отсюда характер какой-то мозаичности,

особенно способствовавший стольким изданиям на всех европейских языках в

роде антологий, мыслей, извлеченных из его творений.

Я изъявил В. А. свое сожаление, что не имею под рукою антологии из Ж.-

П. Р<ихтера>, недавно изданной кем-то в России4, потому что, сообщивши ему

один экземпляр, я осчастливил бы тем переводчика, которому, без сомнения,

очень лестно было бы знать, что его маленькая книжечка лежит на столе

переводчика "Орлеанской девы".

– - Если перевод хорош, -- отвечал мне Жуковский, -- переводчик может

быть полезным русской литературе, продолжая свои занятия. Он очень труден,

его скорее сочинить надобно, чем переводить. Целого сочинения перевести даже

невозможно, и едва ли кто стал бы теперь читать целый роман: нельзя отрицать в

этом писателе гениального человека, но у него мало того, что называется

правдою; слог его слишком манерен и воображение необузданно...

Я был так рад видеть и слышать В. А., что мне было не до опровержения

мнения, с которым я не вполне был согласен... К тому же Жан-Поля прочесть, все

его 60 томов, не поле перейти; а без этого едва ли можно судить о

многосторонности этого необыкновенного человека...

Услышавши от меня, что я думаю вести подробные записи своего

путешествия по Германии, Голландии, Бельгии и пр., и пр., и не зная, чем

ограничиваться в своих описаниях, словно в море купаюсь и берегов не вижу,

Василий Андреевич заметил мне: "Главный совет мой: пишите, что видите, и

потому пишите, что видели, а не описывайте того, чего не видели. Вы в первый

раз в чужих краях?"

– - В первый раз открытыми глазами вижу чужие края, -- отвечал я, -- но я

до 12 лет жил в Париже.

– - Ну, то был только сон, а теперь вам и сон в руку...

Из кабинета он провел нас в гостиную; комната убрана с необыкновенным

вкусом; по стенам портреты нашей царской фамилии, с которыми русский хозяин

никогда не расстается, этажерки с бюстами, пейзажи -- и русские книги! Глаза

разбежались и остановились невольно на самом сходном портрете нашего поэта,

какой только можно себе представить. Он писан дюссельдорфским художником