для напечатания одну под названием "Сказка об Иване-царевиче и Сером Волке".

В ней удалось ему на одну нить нанизать самые поэтические причуды нашей

народной фантазии и оживить эти перлы единством события, завлекательного и

характерного. "Мне хочется, -- прибавляет автор, -- собрать несколько сказок,

больших и малых, народных, но не одних русских, чтобы после их выдать,

посвятив взрослым детям. Я полагаю, что сказка для детей должна быть чисто

сказкою, без всякой другой цели, кроме приятного, непорочного занятия

фантазии. Надобно, чтобы в детской сказке (не для первого, а для второго

возраста) все было нравственно чисто; чтобы она своими сценами представляла

воображению одни светлые образы, чтобы эти образы никакого дурного,

ненравственного впечатления после себя не оставляли -- этого довольно. Сказка

должна быть так же жива и возбудительна для души, как детские игры

возбудительны для сил телесных. При воспитании сказка будет занятием чисто

приятным и образовательным; и ее польза будет в ее привлекательности, а не в

тех нравственных правилах, которые только остаются в памяти, редко доходят до

сердца и могут сравниться с фальшивыми цветами, которые (если их дать

преждевременно в руки) своею мертвою красотою делают нас не столь

чувствительными к живой, благовонной свежести цветов естественных. Не знаю,

впрочем, отвечают ли те сказки; которые мною составлены, тому идеалу детских

сказок, которые я имею в мысли. Если не отвечают, то они все будут

привлекательным чтением для детей взрослых, то есть для народа".

XXVI

Соединяя в одно целое мысли и предложения Жуковского о переводе

"Одиссеи" и о других его занятиях, встречающиеся в разных письмах его, более и

более убеждаешься, каким сокровищем явятся для потомства эти труды и эта

жизнь человека с высшим умом, с неутомимою деятельностью и с бескорыстною

любовью к искусству, когда их обратим в образец для жизни и трудов

собственных! Всего изумительнее быстрота в исполнении его предприятий,

жажда к трудам новым, неистощимость в начертании планов, день ото дня

разнообразнейших, будто бы дни и часы, быстрее улетающие в последние годы,

сильнее и неотступнее потрясали всю систему плодотворной его деятельности.

Еще было бы все это понятнее, если бы Жуковский, устроив быт свой, не знал

наконец никаких тревог и думал только об ученых и поэтических своих занятиях.

Напротив: на его долю, как и всем, много досталось тяжелых испытаний. За

счастье, которым наделяет Небо супругов, даруя им детей, он принужден был

отдать весь покой свой, тревожась о доставлении выздоровления матери

младенцев. Он приведен был наконец в необходимость покинуть тихий

Дюссельдорф и поселиться во Франкфурте-на-Майне, чтобы находиться ближе к

лучшим врачам. Упорство болезни в такой мере противодействовало всем

пособиям науки и нежнейшим супружеским попечениям, что более половины

последних годов Жуковского отдано было опасениям, изысканиям новых средств

и мучительному чувству безотвязной скорби. К этим домашним, внутренним

тревогам в последствии времени присоединились внешние от политических

событий. Невозможным оказалось пребывание и во Франкфурте, где безначалие и

буйство утвердили свое средоточие. После трудных переездов, томительных для

тихого семейства, Жуковский утвердился в Баден-Бадене. Посреди стольких

смущений, от которых страдал он душевно и телесно, еще лежала на его сердце

тоска по отчизне. Каждый год в мыслях приготовлял он себе радость свидания с

друзьями и родиной; но недуги больной требовали отсрочки и пребывания в

климате более умеренном. Эта борьба желаний с противодействием

неотвратимых обстоятельств давно могла в слабом характере и в душе, готовой к

унынию, истребить самое помышление об умственных и поэтических трудах,

обыкновенно сопровождаемых только внутренним миром и ясностью мысли. Но

чем сильнее тяготело над ним бремя испытаний, тем выше возносили душу его

упование на Господа и преданность в Его волю.

В 1847 году Жуковский приготовил к изданию два тома своих