я вдоль улиц шумных..." (1829).

M. П. Погодин

ПОЕЗДКА В БЕЛЕВ

Авдотья Петровна1 сидела за пяльцами, вышивая шелками одежду на

престол в Дерпт, с таким искусством, которое принесло бы честь молодой

мастерице. <...>

После первых приветствий и сообщения московских, впрочем не очень и

любопытных, новостей, разговор обратился тотчас к Жуковскому. Вся комната

была полна воспоминанием о нем. Мы встали. Вот три картины, которые висели

всегда над его письменным столом: портрет друга его молодости, его суженой,

которой, однако, судьба не допустила принадлежать ему, Марьи Андреевны

Протасовой, вышедшей потом замуж за дерптского профессора Мойера, ее

могила в Дерпте; могила старшей сестры ее, "Светланы", Александры Андреевны,

бывшей за А. Ф. Воейковым. Об этих картинах упоминает Зейдлиц в биографии

Жуковского, который, отъезжая в чужие края, оставил было их у него в

Петербурге, потом воскликнул в задумчивости, между тем как Зейдлиц

подписывал у него какую-то деловую бумагу: "Нет, я с ними не расстанусь!" С

этими словами он вынул их из рам, сложил и велел отнести в свою карету2. С тех

пор они висели у него всегда перед глазами в его кабинете, а по кончине его

достались А<вдотье> П<етровне>. Тут же портрет Александры Андреевны

Воейковой и картина, представляющая Жуковского с А. И. и Н. И. Тургеневыми,

у решетки Летнего сада, на проводах Сергея Ивановича3. На другой стороне

портрет Жуковского почти во весь рост и портрет дочери Анны Петровны Зонтаг

с ее мужем. <...>

<...> К портретам, приводившим живо на память прошедшее время,

присоединились три тома писем Жуковского, обнимающих всю его жизнь и

хранящихся в особом кивоте у А. П., и, наконец, живые рассказы, которых не

заменяют никакие картины и никакие писания.

Мне хотелось узнать об отношениях Воейкова к семейству Протасовых.

Жуковский привез его после путешествия, а познакомился с ним в Москве, вскоре

по выходе из пансиона.

Мягкость, нерешительность, какая-то особая мистическая покорность

обстоятельствам или воле Провидения, как он сам говорил, вот отличительные

свойства Жуковского, бывшего не способным ни к каким энергическим

действиям. Эта мягкость помешала ему соединиться с предметом любви своей и

побудила согласиться на брак ее с посторонним человеком.

Авдотья Петровна была особенно дружна с Марьей Андреевной. Она

увидела ее в день ее смерти 1823 года, и вот каким образом: в деревне у нее

сильно занемог ребенок, сын Рафаил двух лет, которого она горячо любила.

Однажды он сильно страдал, сидя на своей кроватке. Она не спускала с него глаз,

но вдруг нечаянно взглянула на дверь и видит так живо входящую Марью

Андреевну, что бросается к ней навстречу, восклицая: "Маша!" Но в дверях

никого и ничего не было. Ей сделалось дурно. В эту самую ночь, в этот самый час

скончалась в Дерпте Марья Андреевна4. <...>

Зашла речь о детях Жуковского. Не странно ли располагается судьба

русских людей. Дети Жуковского должны бы, кажется, здесь, в Белеве, найти себе

приют, на руках у друзей их отца! Нет, они отброшены на берега Рейна и едва ли

знают настолько русский язык, чтоб понимать сочинения своего отца. Авдотья

Петровна годами не имеет от них известия.

Так воспитаны отдельно дети Карамзина и очутились в конных

артиллеристах. О детях Пушкина и говорить нечего: где они, что они! Какое

сношение имеем мы с детьми Хомякова, о которых так горячо писал ко мне

Шевырев из Италии. Мы только встречаемся с ними случайно. Молодое

поколение вообще как будто чуждается старых друзей. Грустно, а ничего не

сделаешь, как говорят наши деловые люди. Мы были гораздо привязаннее к

старому, старым и старине: вот, например, -- готовишься уже на том свете

встретиться с Жуковским, а нет, и на этом еще с удовольствием посещаешь место

его рождения и воспитания; собственные же дети и знать их не хотят. Впрочем,

может быть, это старческое мое брюзжание.