белыми стихами, которые свидетельствуют о довольно веселом настроении его

духа. Первая из них, "Об Иване-царевиче и Сером Волке", заимствована из

собрания немецких сказок, составленного братьями Гримм, но облечена в

русскую народную форму; впрочем, сказка такого же содержания существует у

многих народов, в том числе и у русских. Жуковский любил это свое

произведение. "Если ты не читал "Ивана-царевича", -- писал он ко мне, -- то

прошу непременно его прочитать: он также принадлежит к моим любимым детям.

С ним я дал себе полную волю и разгулялся нараспашку". И действительно,

Жуковский вложил в эту сказку так много оригинального, что она была

переведена обратно на немецкий язык и вышла в свет с предисловием Юстина

Кернера.

Такою же веселостью отличается и другая сказка, извлеченная нашим

поэтом из сборника Гримм: "Кот в сапогах". Но в то же время он перевел из того

же собрания и третью сказку: "Тюльпанное дерево", содержание которой

отличается грустным характером. Зная, что у Жуковского стихи всегда были

отражением душевного его состояния, мы должны думать, что уже тогда грусть

начала вкрадываться в его душу, несмотря на радость семейной жизни. <...>

Чувства, которые доныне Жуковский выражал радостными и

непринужденными словами и даже гимнами ко Всевышнему, заглушаются пред

каким-то неведомым, таинственным страхом. Весьма разительно для нас

повторение одного и того же слова в приведенном письме: верить, верить, верить!

64 Нас глубоко трогает пламенная вера Жуковского; но нельзя не признать, что в

то время, о котором мы говорим, наш друг стал уже выходить из границ тех

верований, которые он питал прежде, В статье "Нечто о привидениях",

напечатанной после смерти его, он с любовью рассказывает о тех случаях, когда

кому-нибудь грезилось видеть наяву или слышать сверхъестественные вещи. Про

себя и жену он сообщает подобные случаи, доказывающие усиленную в обоих

нервную восприимчивость. <...>

К счастью, Жуковский не вполне предавался подобным странностям. Он

продолжал заниматься своими литературными работами, уединяясь в своем

кабинете, в котором, казалось, переносился в прежнюю атмосферу своей

душевной жизни. Он читал переводы произведений древнеиндийской литературы,

сделанные Рюккертом и Боппом, и задумал переложить на русский язык одну из

индийских повестей для поднесения великой княжне Александре Николаевне. Эту

повесть, называемую "Наль и Дамаянти", он кончил в начале 1842 года. После

того он принялся за перевод "Одиссеи". В ноябре 1842 года у него родилась дочь, и этим событием, действительно, довершилось семейное счастье нашего друга.

Но почти всю осень и часть зимы он, жена его и сам Рейтерн были больны, и это,

конечно, было объяснено некоторыми лицами из их круга как посылаемое свыше

испытание за грехи. Наконец весною 1843 года больные выздоровели, и

Жуковский послал к великой Александре Николаевне переписанную набело и

исправленную рукопись повести "Наль и Дамаянти" с пояснением, в котором он в

ряду сновидений вспоминает все фазисы им пережитой жизни. <...>

Жуковский рассказал индийскую повесть гекзаметром, но не

гомеровским, а сказочным, о котором говорил, что этот гекзаметр, будучи

совершенно отличным от гомеровского, "должен составлять средину между

стихами и прозою, то есть, не быв прозаическими стихами, быть, однако, столь же

простым и ясным, как проза, так, чтобы рассказ, несмотря на затруднение метра,

лился как простая, непринужденная речь. Я теперь с рифмою простился. Она, я

согласен, дает особенную прелесть стихам, но мне она не под лета... Она модница,

нарядница, прелестница, и мне пришлось бы худо от ее причуд. Я угождал ей до

сих пор, как любовник, часто весьма неловкий; около нее толпится теперь

множество обожателей, вдохновенных молодостью; с иными она кокетствует, а

других бешено любит (особенно Языкова). Куда мне за ними?" <...>

На дороге в Эмс, где Жуковскому с женою назначено было пробыть три

недели, он встретился с Гоголем, который и проводил их туда. Из Рима, где

Гоголь провел зиму 1842--1843 года, он пишет опять к Жуковскому: "Где хотите