провести лето? Уведомьте меня об этом, чтоб я мог найти вас и не разминуться с

вами. Мне теперь нужно с вами увидеться: душа моя требует этого". Не получив

ответа на эту просьбу, Гоголь в марте 1843 года повторяет: "Желание вас видеть

стало во мне еще сильнее". Наконец ему удалось поселиться в Дюссельдорфе и

провести осень и часть зимы 1843 года с Жуковским. Из многих писем Гоголя

видно, как сильно занимали его религиозные вопросы. И притом он не

довольствовался тем, что сам питал в себе религиозное направление; он хотел

сообщить его и другим. Около этого времени он поручает С. П. Шевыреву купить

четыре экземпляра "Подражания Христу" Фомы Кемпийского, один для себя, а

другие -- для М. П. Погодина, С. Т. Аксакова и H. M. Языкова. Живописцу А. А.

Иванову он пишет: "Вы еще далеко не христианин, хотя и замыслили картину на

прославление Христа и христианства". Одной даме он советует читать "'El'evation sur les myst`eres de la religion chr'etienne" и "Trait'e de la concupiscence"

{"Восхождение к таинствам христианской религии", "Трактат о вожделении"

(фр.).} Боссюэ и т. п. Близость такого тревожно настроенного, самим собою

недовольного человека не могла не иметь влияния на душу Жуковского, в

котором сношения с дюссельдорфскими кружками и без того уже возбудили

желание сделать проверку своим религиозным убеждениям. Притом же жена

Жуковского опять захворала расстройством нервов и для лечения поехала в Эмс.

Вот стечение тех обстоятельств, которые стали тревожить ясную душу

Жуковского. <...>

Гоголь сам предавался чрезвычайной хандре; тревожное, нервическое

беспокойство и разные признаки общего расстройства его организма стали до

того сильны, что доктор Копп посоветовал ему сделать небольшое путешествие --

настоящее средство для таких больных, которые только расстраивали друг друга

взаимными религиозными утешениями. В начале января 1845 года Гоголь поехал

в Париж; здесь в скором времени он получил известие о рождении сына у

Жуковского. В ответ на это уведомление Гоголь поспешил подать счастливому

отцу совет молить у Бога о ниспосланий сил быть ему благодарным. Но радостное

семейное событие и без того наполняло душу Жуковского умилением и теплым

религиозным чувством. Жуковский и без того был благодарен! Он говорил о

своем счастии во всех письмах. <...>

Жуковскому советовали в то время возвратиться с семейством на родину;

он согласился было, обрадовался мысли быть опять вместе со своими и тотчас же,

в июне 1845 года, прислал мне доверенность для того, чтобы получить, по

приложенному реестру, вещи его, хранившиеся в Мраморном дворце. Но вышло

иначе: он остался во Франкфурте, где, как и в Дюссельдорфе, дом его сделался

средоточием всех людей, отличавшихся умом и образованностью, и где часто

навещали его русские путешественники. Жуковский жил открыто, даже

роскошно, и это не очень нравилось некоторым членам семейного круга; но друг

наш имел на то свои причины и слушался советов своего домашнего врача.

Комнаты его двухэтажного дома, согретые русскими печами, были наполнены

мебелью и книжными шкапами и украшены бюстами царского семейства,

антиками и картинами. Он держал экипаж и заботился о туалете своей жены. <...>

Мы часто видели в жизни Жуковского -- чем сильнее какая-нибудь мечта

тревожила его душу, тем ярче она олицетворялась в его стихотворениях, а потому

и в настоящем случае мы решаемся на следующее предположение: нам кажется,

что изображенное яркими красками беспокойство капитана Боппа65 указывает на

душевное настроение самого автора. Человек истинно добродетельный и с

детства пламенно преданный вере на старости, под пиетическим влиянием

окружавшей его среды, был доведен до душевного аскетизма и до такой степени

поддался было этому учению, что диалектическими усилиями старался доказать

своим друзьям, которые упрекали его в унылости духа, что его меланхолия не

есть меланхолия и что у христианина "уныние образует животворную скорбь66,

которая есть для души источник самобытной и победоносной деятельности". При

таком настроении и при усиливающихся телесных недугах Жуковскому