становилось все душнее, скучнее и грустнее за границей, тем более что он не мог

еще дать себе ясного отчета о настоящей причине своей душевной скорби, о

разладе в его религиозных понятиях. Вдруг, в конце февраля 1846 года, Гоголь

опять является во Франкфурте, расстроенный телом и духом; он приписывает

поветрию этого года то, что было, может быть, господствующим недугом в

кружке друга его Жуковского. <...>

Можно себе представить, что присутствие больного друга тоже не

развеселило Жуковского. К счастию, к нему явился А. И. Тургенев и немного

разогнал мрачные тучи в доме поэта. В апреле наш друг был бодр духом и

принялся писать кое-какие "Размышления"67. Ему опять было предписано врачом

ехать с женою на лето в Швальбах, куда в июле заехал к нему на несколько дней и

Гоголь. Но Жуковскому эти воды принесли мало пользы; зато по возвращении во

Франкфурт два приятных известия из России расшевелили его немного: одно -- о

помолвке Екатерины Ивановны Мойер68 за сына А. П. Елагиной, Василия

Алексеевича, а другое -- о пребывании императрицы Александры Федоровны в

Германии на пути ее в Палермо. Он тотчас собрался с женою и дочерью в дорогу

навстречу государыне и ожидал ее в Нюренберге. Узнав, что она не остановилась

в этом городе и пробудет только некоторое время в Берлине, Жуковский отвез

жену и дочь в город Гоф и, оставив их там, отправился в Берлин. Из Нюренберга

он успел 4/16 сентября 1845 года написать к Е. И. Мойер и В. А. Елагину

поздравление их с помолвкой и притом высказал свои мысли о женитьбе. <...>

Остается дополнить эту картину описанием того, как во Франкфурте

праздновали день свадьбы Е. И. Мойер. Перед нами пять писем об этом предмете

на разных языках (на русском, французском и немецком) к разным лицам в

Бунино. Правду сказать, содержание их одно и то же, но это-то более всего и

характеризует настроение духа в доме нашего друга. В то время, когда, как

думали Жуковские, происходило венчание Екатерины Ивановны и Василия

Алексеевича в бунинской церкви, -- и Василий Андреевич, и жена его, и дети их

молились на коленях за счастие новобрачных, читали те места из Св. Писания,

которые по церковному обряду произносятся при совершении таинства, и после

того, уже по-немецки, то, что для благочестивых католиков предписано читать на

11/20 января. Еще в шесть часов утра на этот день Жуковский писал Екатерине

Ивановне, благословляя вступление ее на путь супружеской жизни, "ведущий к

Спасителю прямее другого, потому что мы на нем короче узнаем то добро, какое

в душе нашей есть, и то зло, какое надобно из ней истребить; потому что на нем

более, нежели на каком другом, встречаются те испытания, какие наиболее

стремят нас к вере, знакомят нас с упованием на помощь свыше, учат смирению,

наполняют сердце преданностию к воле Божией". К этим словам умиления

Жуковский считает, однако, нужным прибавить:

"Но обманывать себя не надобно! Только начнется для тебя настоящая

работа жизни: семейная жизнь есть беспрестанное самоотвержение, и в этом

самоотвержении заключается ее тайная прелесть, если только знает душа ему

цену и имеет силу предаться ему (и эта сила нужна гораздо более в мелких,

ежедневных обстоятельствах, нежели в высших, редких). Тебя, однако, милая

Катя, такая школа устрашать не может: ты уже с успехом прошла ее нижние

классы и теперь переведена в верхний класс с хорошими предварительными

знаниями, с большою охотою учиться и доучиться ей с большим естественным

для того талантом, так что я могу, не опасаясь ошибиться, тебе предсказать, что

со временем ты будешь весьма порядочным профессором своей науки, в чем,

конечно, мой почтенный крестник тебе не уступит: он поможет тебе заслужить и

получить профессорское звание" -- и т. д.

В заключение письма своего Жуковский, уже шутя, приводит несколько

строк из переводимого им Гомера. Гомер, говорит он, "зная, как поэт, все

предвидящий и все знавший, что некогда переведена будет мною его "Одиссея",

зная также и то, что в то время, как я буду ее переводить, должен будет жениться