После обеда я поехал с Л. до моста через Сену возле Севра, а оттуда в Медон до Бельвю, где дорогой, которая под конец очень круто подымается от берега реки, встречались только одни солдаты. Засека, у которой находился военный пост, загораживала дорогу. От солдат мы узнали, к нашему удивлению, что замок Медон объят пламенем. Говорят, будто французская граната в последние дни бомбардирования попала в комнатную стену, застряла там и потом случайно лопнула. Быть может, случай этот произошел от неосторожности. От этого получатся, впрочем, живописные развалины, нечто вроде Гейдельбергского замка.

Фавр и другие французы, между ними президент и префект парижской полиции снова усидчиво работали с шефом все время и потом обедали в половине шестого с ним и с советниками. Я и секретарь должны были на этот раз обедать в Hôtel des Reservoirs, так как за столом недостало мест. Я остался, однако, дома, переводил для короля последнюю статью Гранвилля, написанную в духе миролюбивом, и потом обедал у себя в комнате.

Вечером ко мне пришел наверх Абекен за переводом. Он жалел, что не знал, что я оставался дома; тогда можно было бы найти внизу место и для меня. Жаль, что меня там не было, говорил он, так как сегодня разговор за столом был особенно интересен. Шеф, между прочим, сказал французам, что последовательность в политике становится иногда недостатком, который выражается в упрямстве и произволе. Надо сообразоваться с фактами, с положением дел, с возможностью, надо считаться с обстоятельствами, служить своему отечеству смотря по требованию условий, а не по своим воззрениям, которые часто бывают только предубеждениями. Когда он впервые вступил на поприще политики в виде молодого новичка, у него были совсем иные воззрения и цели, нежели теперь. Но он изменился, обсудил все и не побоялся пожертвовать отчасти или даже вполне своими желаниями ради потребностей дня, чтобы только быть полезным. Отечеству не следует навязывать своих склонностей и желаний, заметил он далее и потом закончил следующими словами: «La patrie veut ètre servie et pas dominée». Это выражение очень поразило парижских господ (конечно, главным образом своей формой), и Фавр сказал: «Cest bien juste, monsienr le comte, c’est profond!» Другой француз также с энтузиазмом заявил: «Oui, messieurs, c’est un mot profond». Бухер, подтверждая это сообщение, рассказал мне еще потом внизу, что Фавр – после речи шефа, сказанной им в назидание французам, подобно тому, как некоторые прежние застольные речи – другим гостям, и после похвалы ее справедливости и глубины, – сказал будто следующую глупость: «Néanmoins c’est un beau spectacle de voir un homme, qui n’a jamais changé ses principes». И господин директор железной дороги, который, впрочем, показался ему значительно умнее Фавра, относительно «servie et pas dominée» прибавил: «Конечно, это ведет к подчинению гениальной личности воли и мнению большинства, а у большинства всегда бывает мало ума, мало знания дела и мало характера».

. . . . . .

«Вероятно, ни одного, – сказал шеф. – Но вот мы каковы. Всегда ужасно угрожаем, а потом оказывается, что наши угрозы нельзя привести в исполнение. Народ наконец это замечает и привыкает к угрозам».

Граф Мальтцан рассказывал, что он был в форте Исси, который он представлял в ужасающем виде: дыры, уголь, осколки, развалины, повсюду груды нечистот и отвратительный запах.

– Разве у них не было отводящих нечистоту труб? – спросил кто-то.

– По-видимому, нет, – отвечал Мальтцан.

– Ove? Dove volete, как в Италии, – заметил другой обедающий.

– Да, французы народ нечистоплотный, – сказал шеф, причем он напомнил о порядках городской школы в Клермоне и подобных учреждениях в Доншери, при воспоминании о которых волосы становятся дыбом.

Затем следовал чрезвычайно интересный разбор подробностей различных фаз, которые являются вследствие идеи о присоединении южных германских государств к Северо-Германскому союзу.

«Наконец, после многих затруднений, – так рассказывал шеф дальше, – справились и с Баварией; тогда мы сказали себе: – Ну теперь остается только еще одно – конечно, самое важное. Увидев путь, я написал письмо, и тогда один баварский придворный чиновник оказал большую услугу. Он исполнил почти невозможное. В 6 дней сделал он поездку туда и обратно, проехал 18 миль не по железной дороге, но далее в горы, ко дворцу, где находился король, – и притом еще его жена была больна. Да, он много сделал».

В продолжение разговора было упомянуто об аресте Якоби, и шеф заметил: «Во всем прочем Фалькенштейн поступал совершенно рассудительно, но эта мера его – причина того, что мы не могли созвать ландтага четырьмя неделями ранее, так как он не согласился освободить Якоби, когда я его о том просил. Пусть бы он съел его, как котлету из мяса носорога, мне все равно – но запереть тогда! он мог видеть в нем никого другого как старого, высохшего еврея. – И другие не хотели ничего слышать о моих представлениях; итак, мы должны были ждать, так как ландтаг был бы вправе требовать его освобождения».

По внутренней связи разговор от Якоби перешел к Вальдеку, и шеф охарактеризовал последнего следующими словами: «У него такие же способности, как и у Фавра – он всегда последователен, верен принятому принципу, готов со своим мнением и решением с самого начала идти напролом; далее представительная наружность, седая почтенная борода, фразы, проникнутые убеждением даже в безделицах – это внушало уважение. Он говорил речь голосом, в котором слышалось глубокое убеждение в том, что ложка находится именно тут в стакане, и громко заявлял, что тот подлец, кто с этим не согласится, и все ему верили и восхваляли на все лады его энергические рассуждения».

Вторник, 31-го января. Утром телеграфировал о различных маленьких победах в юго-восточных департаментах, где договор о предварительном перемирии еще не имел силы. Шведский король произнес тронную речь воинственного характера. Зачем, о боги? Я написал две статьи по приказанию шефа, а потом и третью, в которой указывается на страдания, претерпеваемые некоторыми невинными немецкими семействами в осажденном Париже, оставшимися там по различным причинам, и на славные заслуги посланника Соединенных Штатов Вашбурна по его заботам об облегчении участи этих несчастных. Действительно, он в этом отношении сделал многое, заслуживающее благодарности, и его подчиненные добросовестно содействовали ему.

Парижские господа опять у нас, а также Фавр, который настоятельно просит Гамбетту телеграммами быть уступчивым. Надо опасаться, что тот не последует совету. Префект Марселя по крайней мере, усевшись на высокое место, грубо оттуда кричит бедному Фавру патриотические слова: «Je n’obéis le capitulé de Bismark. Je ne connais plus», гордо, с полным убеждением, но подальше от выстрелов.

О Бурбаки еще нет верных известий, застрелился ли он или только ранил себя, но армия его, очевидно, находится в дурном положении; верно, в таком же, как и другие творения турского диктатора.