В 9 часов уже прибыли 2 офицера парижской национальной гвардии: один – молодой, другой – старый, которые вручили шефу письмо, – может быть, ответ Фавра.

После 10 часов позвал меня шеф и спросил: «Из Берлина жалуются, что английские газеты сообщают гораздо больше известий, чем наши, и что в наших газетах очень мало сообщено о переговорах относительно перемирия. Отчего это?»

– Да, ваше сиятельство, – отвечал я, – это происходит оттого, что англичане имеют больше денег, чтобы быть везде и получать известия. К тому же они имеют вход к высокопоставленным лицам, которые знают все, и, наконец, есть некоторые военные, которые не всегда молчат о вещах, которые до времени должны быть еще скрыты. Но из переговоров о перемирии я мог только то опубликовать, что должно было быть опубликовано.

– Ну так, – сказал он, – напишите еще раз об этом и скажите, что виноваты обстоятельства, а не мы.

Я позволил себе потом поздравить его с грамотою на почетное гражданство, которую он должен был получить на этих днях, и присовокупил, что Лейпциг – хороший город, лучший в Саксонии и бывший всегда дорогим для меня.

– Да, – возразил он, – почетный гражданин я теперь, и саксонец, и гамбургец, так как и из Гамбурга имею грамоту. В 1866 году этого никто бы не ожидал.

Когда я собирался уходить, он сказал мне: «При этом мне пришло на ум – это принадлежит также к чудесам нашего времени – напишите, пожалуйста, подробнее о странном факте, что Гамбетта, который так долго делал вид, будто защищает свободу и борется против влияния правительства на выборы, что он теперь, когда достиг власти, сам своими распоряжениями делает страшные стеснения выборам и что всех тех, которые с ним не согласны, он лишает права быть избранными. Вся чиновная Франция, за исключением тринадцати республиканцев, исключается. Я против желания Гамбетты и его помощника и союзника Гарибальди доставить французам вновь свободу выборов – чту тоже странно.

– Не знаю, было ли это ваше намерение, – сказал я, – но в вашем протесте против Гамбетты странно выделяется эта противоположность. Вы au nom de la liberté des élections защищали против les dispositions en votre nom pour priver des catégories nombreuses du droit d’étće élues. Это можно также упомянуть.

– Да, – сказал он, – сделайте это. Вы можете, – прибавил он, смеясь, – напомнить и о том, что Тьер после своих переговоров со мной назвал меня любезным варваром – barbare aimable. В Париже меня называют теперь un barbare astutieux – лукавым варваром, ну а теперь я, может быть, буду un barbare constitutionnel.

Приведу здесь для сравнения одну главу о других эпитетах графа, которые найдены во французских газетах и книгах с 1870 до 1874 года. Список этот был помещен в немецком листке, название которого я не мог узнать, так как билетик, который был приклеен к газете и на котором было обозначено это название, потерялся. Приблизительно там сказано так.

Союзный канцлер сказал о себе на рейхстаге весною 1874 года, что от берегов Гаронны до Невы он самый ненавидимый человек в Европе. Следующее в состоянии указать чувства французов, главных врагов Бисмарка, и объяснить это замечательное выражение. В понятиях французов государственный канцлер занимает почти то же самое место, какое занимал Ганнибал у римлян. Как великий пуниец был у квиритов воплощением коварства и козней – всего того, что народу могло препятствовать и затруднять, так такое же отношение господствует теперь у французов к Бисмарку. Его имя стало пугалом для Франции, так же как и Ганнибал ante portas был страшилищем для римлян. Во всем, что французам неприятно, Бисмарк считается виновником; бессознательно приписывают, таким образом, искренно ненавидимому человеку качества, которые не могут принадлежать ни одному человеческому существу: вездесущность, всеведение и всемогущество. К высказываемой ненависти невольно примешивается большая доля удивления; подобно Валааму [32] , французы иногда благословляют его тогда, когда хотят проклинать его. Во французской прессе это явление можно проследить с большею точностью. Обыкновенно французские газеты говорят о Бисмарке, когда не имеют с ним ссоры, как о monsieur de Bismark. Не всегда игнорируют они и титул, который ему принадлежит; иногда, хотя не очень часто, имеют дело и с prince de Bismark. Титул князя напоминает им уже заслуги, которыми он приобрел его и которые совпали с ослаблением могущества французов. По своему официальному положению для своих друзей на запад от Вогезов он – Chancelier; к этому иногда добавляют титул Prince Chancelier, Illustre Chancelier, Archi-Chancelier или Grand Chancelier. Относительно его политического направления французы не всегда одного и того же мнения, большею частью они весьма различного взгляда. То газеты называют его le d’éfenseur des idées aristocratiques, то – le champion du Libéralisme moderne et de la raison humaine или еще – l’apôtre du Libéralisme. Во французских газетах с либеральным направлением встречаются часто рядом эти обозначения, предполагающие в Бисмарке две души. Легитимисты и клерикалы выражаются последовательнее; у них он есть и остается се révolutionnaire. Высокие качества союзного канцлера, как государственного человека, также вполне признаются французами. В дипломатическом отношении он – l’illustre diplomat, l’homme de Biarritz, когда желают обозначить великий успех его, подобно тому как l’homme de Sédan обозначает ужасное поражение. Он – habile, le Passe partout, la Main partout. Il voit dans les plus petites causes les moyens d’arriver а son but. При воспоминании о политике союзного канцлера, которою он победил Францию, о нем говорят: «Il profite de nos embarras avec une science admirable; toujours il se fait adroitement valoir». В отношении бедной, несчастной Франции, которая никому и воды не замутит, которая любит мир, и не предъявляет никаких требований, и желает только покойно жить и прозябать, он l’implacable chancelier allemand. По поводу внутренней и внешней политики Бисмарка и ее успехов говорят: «L’homme de la force primans le droit». Как немецкие демократические газеты, так говорят и французские листки, называя его политику политикою крови и железа. Он – l’auteur célèbre de cette politique de fer et de sang. Или же он опять le macchiavellique chancelier. Сверх того его называют l’homme des nobles moeurs et de la crainte de Dieu – в смысле иронии. Как известно, это выражение, собственно, употребляется только в применении к Пруссии, но по воззрению французов, в Бисмарке страна вочеловечилась, канцлер есть совокупность качеств пруссаков, их типа и квинтэcceнции (всего лучшего), le grand homme Prussien, le grand Prussien. Последнее выражение есть изобретение журнала «l’Union» и очевидно в pendant велико-турку. Потому что Бисмарк для французских ультрамонтанов представляется не более не менее как турком, он для них воплощение злого принципа, антихрист, вельзевул. Открытием этого может гордиться клерикальная газета «Revue de la Presse». С плохо скрытым недоброжелательством и завистью «Constitutionnel» называет его далее le pivot de la société, осью, вокруг которой вертится все нынешнее общество. Для обозначения одним словом великих успехов, достигнутых Бисмарком, его называют не le vainquer de Sédan или подобным образом, а le vainquer de Sadowa. Победы его над Францией игнорируются, таких совсем не существует; французы видят только предательство Наполеона и его генералов. За то приходится отвечать бедным австрийцам, которые не столь непреодолимы, как французы. Для прославления великих деяний Бисмарка ему дают почетный титул Richelieu de la Prusse, который в уме французов означает соединение всех способностей государственного человека и дипломата. Другие же не могут его так высоко ставить и спускают его на ступень ниже, называют его только Polignac en politique, но, конечно, Polignac réussi l’audacieux et puissant ministre. Творение Бисмарка, новая Германская империя, есть наконец для французской клерикальной прессы l’empire athйe de Monsieur de Bismark – конечно, потому, что чего же более можно ожидать от вельзевула? Свое сомнение в продолжительности этого творения французы выражают словами: il est un terrible joueur; a что основание Германской империи в глазах их не представляет ничего особенного – они выражают словами: Bismark n’est qu’un copiste.

Я возвращаюсь к описанию дневника о событиях 4-го февраля 1871 года.

В это утро шеф имел более времени и более интересовался прессой, чем в последние дни. До обеда я был шесть раз позван к нему. Один раз он дал мне лживую французскую брошюру «La guerre, comme la font les Prussiens» и при этом заметил: «Я бы хотел вас просить написать в Берлин, чтобы они составили что-нибудь подобное в нашем духе с обозначением всех жестокостей, варварств и нарушений конвенции французами. Но не очень обширно, а то никто читать не станет; это надобно исполнить скоро».

Другой раз дело шло о разных вырезках из газет, которые следовало собрать в сборник. Потом он показал небольшую брошюру, изданную неким Armand le Chevalier, 61. Rue Richelieu, с приложенным гравированным на дереве портретом канцлера и сказал: «Посмотрите вот, – указывая на покушение Блинда, предлагают меня убить и для этого прилагают мой портрет, подобно тому как давалась фотография вольным стрелкам. Вы знаете, в Арденнских лесах найдены были в карманах вольных стрелков фотографии наших лесных сторожей, которых приказано было застрелить. К счастью, нельзя согласиться, что мой портрет удался особенно, – так же как и жизнеописание. Это место (он прочитал его и потом отдал мне брошюру) должно быть помещено в печати, а потом в брошюре».

В заключение он дал мне еще несколько газет, сказав: «Вот посмотрите, нет ли там чего-нибудь относящегося ко мне и к королю. Я хочу скорей уйти, а то те из Парижа опять нападут на меня».

В брошюре г. Chevalier действительно приведены слишком сильные слова какого-то Ferragus о том, что Франция одобрительно бы приветствовала убийство шефа, хотя он в самом деле благодетель французов. Автор, который по стилю принадлежит к школе Виктора Гюго, говорит между прочим:

«Бисмарк оказал Франции, может быть, более услуг, чем Германии. Он работал над ложным единством своего отечества, но так же деятельно работал и над действительным возрождением нашего отечества. Он нас освободил от империи, он нам возвратил деятельность, ненависть к чужеземцу, любовь к родине, презрение к жизни, самоотвержение – словом, все добрые качества, которые отравил в нас Бонапарт. А потому хвала этому жестокому врагу, который нас спасает, желая нас погубить! Он, намереваясь нас убить, призывает нас к бессмертию и в то же время дарует нашей земной жизни свободу. Кровь, которую он проливает, оплодотворяет наше отечество; ветви, которые он срубает, заставляют дерево больше наполниться соком. Вы увидите, какими мы сделаемся великими, когда выйдем из этих страшных, но целебных сетей. Мы должны быть наказаны за 20 лет забвения своих обязанностей, за безнравственность и рабский образ мыслей. Испытание жестокое, но последствия будут славные; в доказательство указываю на мужественную стойкость Парижа и на жажду справедливости и чести, которые наполняют грудь нашу. Проходя теперь мимо оперного театра, чувствуешь себя пораженным стыдом. Эта нагота, которую так ярко освещало монархическое солнце, смущает стыдливость республики; отворачиваешься от этого символического памятника другого века, другой степени цивилизации. Бисмарк дал нам эту пуританскую гордость. Не будем благодарить его за это, но заплатим ему сильною ненавистью за это непрошеное благодеяние чужого человека, который сильнее в разрушении, чем в созидании, и охотнее проклинается, чем приветствуется. Пруссия сделала из него своего великого человека, но 8-го мая 1866 года вся страна сожалела о судьбе одного молодого фанатика – студента, который, предчувствуя в нем врага свободы, сделал по нему 5 выстрелов из револьвера.

«Бинд (сочинитель называет так пасынка Блинда) принадлежит к тому классу восторженных людей, к которому причисляются и Карл Занд, убийца Коцебу, и Стапс, хотевший заколоть кинжалом Наполеона в Шенбруне, и Оскар Бекер, первый покусившийся на жизнь короля прусского. Бинд не обманулся, чувствуя в себе дух римлянина; он стойко вел себя после ареста и порезал себе пульс или горло, чтобы не доставить палачу лишнюю жертву.

Если бы мы услыхали теперь, что предпринято более удачное покушение на жизнь Бисмарка, разве Франция не была бы настолько великодушна, чтобы рукоплескать этому? Но несомненно, что этот страшный вопрос об убийстве из политических причин до того времени, пока он смертною казнью и войною не искоренен из совести народа, всегда будет вопросом относительной нравственности.