Шрифт:
Он встал, взял шляпу.
— Позвольте откланяться...
— Я бы хотела, чтобы вы задержались ненадолго, Сергей Антонович, — попросила Наташа.
— Как вам будет угодно. — Ковров сел.
— Я хочу рассказать вам одну историю, господа...
— Поздно, Наташа... Давай перенесем твой рассказ на завтра. И Сергею Антоновичу уже пора...
— Нет. Завтра я могу передумать... Располагайтесь поудобней... Может быть, распорядиться насчет чаю? — спросила она Коврова.
— Благодарю покорно, — отказался Сергей Антонович.
Наташа подошла к окну, распахнула его. В комнату ворвался свежий горный воздух, пахнущий многоцветьем трав.
— Не знаю с чего начать, — сказала Наташа. —
Жил в поместье Турусовка добрый русский барин. Был он холостяк, и на правах жены держал в доме экономку, крепостную бабу. Прижил он с этой бабой девочку, которую очень полюбил, дал хорошее образование и воспитание. Знала девочка и по-французски, и по-немецки, на фортепьяно играла, читала Руссо и Ричардсона... И вот, когда девочке исполнилось восемнадцать, случилось несчастье. На охоте барин упал с лошади, сломал позвоночник и в одночасье умер.
Наташа взяла со спинки стула шаль, набросила на плечи.
— Приехала в поместье по делам наследства сестра барина — княгиня Чечевинская... То ли она уничтожила вольную экономки и ее дочери, то ли барин, Алексей Петрович, забыл ее составить, только оказались дочь и мать снова крепостными. Мать сослали на скотный двор, а дочь определили в горничные к молодой княжне Анне Чечевинской. Вскоре экономка умерла, ее забили кнутом за какой-то пустячный проступок, а дочь поклялась извести все семейство Чечевинских... В чем впоследствии и преуспела.
В комнате было тихо. Ковров смотрел на Наташу, решая сложную для себя задачу. Его интересовало, кому предназначался ее рассказ — мужу или ему. С одной стороны, что-то очень искреннее почудилось ему в голосе Наташи; с другой — она ведь знала, что все Коврову давно известно, и это, возможно, лишь эффектный ход с ее стороны.
— Платон Алексеевич, теперь вы верите, что все это было на самом деле?.. Я пыталась вам рассказать, но вы ни разу не выслушали меня.
— У нас сегодня вечер воспоминаний, — с недоброй иронией проговорил Загурский. — Дело в том, что перед вашим приходом, Сергей Антонович, воспоминаниям
предавался я...
— Слушайте, что было дальше, — продолжила Наташа.
— Перестаньте, — резко прервал ее Загурский. — Я не желаю знать, что было дальше. Я знаю вас такой, какая вы теперь... И не хочу ничего знать о вашем прошлом. Не хочу!
На какое-то мгновение они забыли о Коврове С раскрасневшимися лицами стояли они друг против друга словно заклятые враги.
И все же я настаиваю, чтобы вы выслушали меня, Платон Алексеевич. Вы должны знать все!
— Господа! — вмешался Ковров. — Я, пожалуй, пойду.
Благодарю вас, Сергей Антонович, — сказала Наташа.
— За что? — удивился Ковров.
— Не будь вас, Платон Алексеевич опять не выслушал бы меня...
— Иной раз лучше чего-то не знать... — сказал Ковров.
— Заходите запросто, без церемоний, — пригласил Загурский, подавая Коврову руку. — Мне почему-то кажется, что мы с вами близко сойдемся...
— Если жене полегчает, милости просим к нам, — сказал Ковров и вышел.
После ухода Коврова они долго молчали; потом Наташа спросила:
— Вы сердитесь на меня?
Сержусь, Наташа. Давайте договоримся никогда никого не привлекать к выяснению отношений между нами... Хорошо? Мы со всем справимся сами.
Дом Хлебонасущенского. Петербург.
Полиевкт Харлампиевич год назад купил на Охте маленький опрятный домик с садом. Жил он в нем совсем один. Два раза в неделю приходила
убираться и мыть белье соседская баба — неразговорчивая тощая чухонка. Еду ему носили из соседнего трактира. С утра, не вылезая из старого халата, слонялся Полиевкт Харлампиевич по комнатам, не зная, чем себя занять. То доставал счеты, бумаги, деньги и принимался за бухгалтерию; то брал перо и чернила и лихорадочно писал письмо, которое потом рвал в клочья.
Часа в два пополудни приносили обед, и Хлебонасущенский съедал его, не чувствуя вкуса, не получая удовольствия от еды. За обедом по обыкновению выпивал пол-графина водки и делался сильно пьяным.
В сумерки он бродил по комнатам, и всюду чудились ему затаившиеся злоумышленники... Он явственно чувствовал их присутствие, слышал их дыхание, видел неясные тени их фигур. Тогда он доставал из ящика письменного стола свой четырёхзарядный «Смит и Вессон» и крадучись заглядывал во все комнаты, резко отодвигал портьеры, распахивал дверцы шкафов, залезал под кровать... Особенно досаждали ему резкие звуки: хлопнет ли калитка в соседнем дворе, проедет ли по улице телега, крикнет ли громко птица — эти звуки как острые иглы впивались в мозг, вызывая необъяснимый ужас, заставляя сердце учащенно биться, а тело — покрываться холодным потом. — «Бежать, бежать надо!» — бормотал в таких случаях он.