Шрифт:
Однажды утром он встал рано, побрился, переоделся в пиджачную пару и, вручив соседскому мальчишке записку в конверте, стал дожидаться визитера.
Часа через два приехал на извозчике Понырин.
— Как здоровьице, Полиевкт Харлампиевич? Давненько вас нигде не видать... Люди интересуются, а я и не знаю, что говорить...— сказал Понырин, вытирая пот со лба.
— Какие люди, кто интересуется? — заволновался Хлебонасущенский.
— Ну так, вообще... Вот намедни кто-то спрашивал. Дай Бог памяти... Нет, не припомню...
— Вы уж сделайте милость, вспомните! Для меня сие весьма важно..
— Да Господь с вами, Полиевкт Харлампиевич, так, в разговоре с кем-то обмолвился... Вспомнил!.. Туркин справлялся... «Что-то, говорит, Полиевкта Харлампиевича давно не видно. Может, заболел?»
— Кто такой Туркин? — спросил Хлебонасущенский.
— Стряпчий, как и я...
— Откуда он меня знает?
— Видел, вероятно, в конторе... Или еще где...
— Туркин... Туркин... Где же я эту фамилию слышал? — стал припоминать Хлебонасущенский, но память подвела, он так и не вспомнил. — Я вас, Алексей Кузьмич, вот по какой надобности вызвал: уезжаю я из Петербурга.
— Надолго? — поинтересовался Понырин.
— Надолго... Может, и навсегда...
— Вот как? За границу или как?
— «Или как»... — сказал Хлебонасущенский. — В Малороссии думаю поселиться... В Полтавской губернии...
— Хорошие места. Вишня хорошо произрастает... Арбузы, дыни... Чернозем, одним словом...
— Так вот, есть у меня намерение все имущество и ценные бумаги продать. И сделать это срочно.
Понырин с интересом посмотрел на Хлебона-сущенского:
— Насчет имущества я понимаю, а ценные бумаги продавать не советую. Именные ценные бумаги и в Полтавской губернии — ценные бумаги... Курс нынче устойчиво растет, до трех процентов в месяц. Хорошие деньги, должен вам сказать.
— Продавайте, — приказал Хлебонасущенский.
— Слушаю-с, — склонился в полупоклоне Понырин, — однако должен заметить, что дом быстро продать трудно. Нужно объявление в «Полицейских ведомостях».
— Объявления не надо. Давайте с вами договоримся так, Алексей Кузьмич: вы у меня домик купите с двадцатипроцентной скидкой...Не торопясь покупателя подыщете... Я настоящую цену домику знаю, так что барыш ваш можно считать верным. Согласны?
— Зачем так торопиться, Полиевкт Харлампиевич?
— Стало быть, есть причины, Алексей Кузьмич.
— Ну, хозяин — барин... В неделю думаю со всем управиться...
— Даю три дня. Управитесь за три дня, пять процентов со всей суммы — ваши.
— Премного благодарны-с...
— Вспомнил! — воскликнул Хлебонасущенский и хлопнул себя по лбу. — Туркин, присяжный поверенный, вел дела по Опекунскому совету.
— Точно так-с! — подтвердил Понырин. — Но нынче на наследственных делах практикуется...
— С генеральшей фон Шпильце как-нибудь связан? — впрямую спросил Хлебонасущенский.
Пришла очередь удивляться Понырину:
— А вы откуда знаете? Вчера приходили от генеральши в контору... И к Туркину обращались, и ко мне... Дело какое-то у их превосходительства... Требуется наш совет.
— И когда же сей совет имеет место быть?
— Велели явиться в пятницу, к трем пополудни...
Хлебонасущенский лихорадочно обдумывал положение: «Сегодня — вторник, до пятницы меня здесь быть не должно; хоть в гостинице, хоть в притоне надо схорониться».
— Вот что, дорогой Алексей Кузьмич, вы ко мне сюда больше не приезжайте.,. Давайте через три дня — это как раз в пятницу — встретимся в двенадцать в трактире «Ерши». Знаете такой? У Пяти углов...
— Как не знать... Бывали-с, неоднократно...
— И чтобы к этому времени все было превращено в кредитные билеты... А я со своей стороны приготовлю купчую на домик...
— Все старание приложу, чтобы успеть, — заверил Хлебонасущенского Понырин.
Дом Шеншеевых. Петербург.
Данила Шеншеев был грузным мужчиной пятидесяти лет. Он брил голову, носил небольшую шкиперскую бородку, одевался по-купечески и вид имел самый что ни на есть разбойничий.
Дела свои он вел размашисто, рискованно и часто прогорал, но еще чаще проворачивал сделки, приносившие сотни тысяч рублей дохода. Он брал подряды на строительство железных дорог, торговал зерном, лесом, держал конные заводы.
Никого не боялся Данила Шеншеев, никого не жалел. Только один человек имел над ним власть — дочь Дарья.