Сегодня дочь сообщила ему, что собирается за­муж. Год назад, когда расстроился ее брак с кня­зем Владимиром, Данила Григорьевич со злости решил спалить дом Шадурских, нанял лихих лю­дей, и только смерть Владимира остановила его. Он видел, как страдала дочь, и вот — опять какой-то князь... Черт бы их всех побрал...

— Папа! Это дело решенное... Я люблю его!

— Ну, а коли решенное, с какой стати я его принимать должен?.. Женитесь, езжайте в Сара­тов, денег я вам дам...

— Но мне хочется, чтобы вы познакомились... Я знаю, что он вам понравится...

— С чего это ты взяла? Я этих надушенных индюков терпеть не могу...

— Не надо говорить плохое о человеке, кото­рого в глаза не видел.

— Все они одним миром мазаны...

— Интересно... У Николая Яковлевича орден Андрея Первозванного, лично государем пожало­ванный, и простой солдатский Георгиевский крест. А знаете, папа, как дают солдатский Георгий? Ре­шением ротного солдатского собрания. А вы — «на­душенный индюк»...

— Откуда ты все это знаешь? Небось он про­светил?

— Нашлись люди...

Данила Григорьевич дворецкого в доме не дер­жал. Всем заправляла старая экономка Кузьминич­на. Она следила за кухней, за буфетом, за гардеро­бом... Здоровенные мужики холодели от страха, услышав ее шаркающие шаги.

— Барин... Там энтот явился... Жених... Прика­жете принять или пусть посидит, подождет?

— Ты, старая, вовсе умом тронулась, — опе­шил Шеншеев и опасливо посмотрел на дочь.

Долли сорвалась со стула и бросилась в прихо­жую, где из угла в угол прохаживался князь Нико­лай.

— У нашей Кузьминичны невыносимый харак­тер,— сказала Долли, подавая князю Николаю обе руки. — Здравствуйте... Она считает, что любой ви­зитер должен подождать, чтобы почувствовать свое ничтожество перед хозяевами дома. Вы достаточ­но унижены, Николай Яковлевич?

— О, вполне...

— Ну, тогда пойдемте. — Долли взяла Николая под руку и повела в покои.

— Мой батюшка, Данила Григорьевич Шеншеев.

— Николай Яковлевич Чечевинский...

Мужчины пожали друг другу руки.

— Прошу покорнейше садиться. Дочь изволи­ла очень лестно отзываться о вашем семействе... Говорит, погибла бы со скуки в Саратове, не будь там вашего общества.

Дальше Данила Григорьевич не знал, что гово­рить, и недовольно нахмурился. Долли тут же взя­ла инициативу в свои руки.

— Папа не умеет вести светские разговоры, — сказала она. — Его стихия — цены, проценты, та­рифы... Здесь он поэт... В этом он ищет вдохнове­ние. Вы не поверите, Николай Яковлевич, папа сво­бодно умножает в уме четырехзначные цифры. Я проверяла... Все точно!

— Долли, прекрати, — сказал Шеншеев. — Ни во что отца не ставит, — пожаловался он Николаю.

— Я горжусь тобой, и ты это знаешь...

— Могу подтвердить, — поддержал Долли Ни­колай. — Долли очень любит вас...

Шеншеев расцвел от удовольствия. Вошла Кузь­минична, встряла в разговор:

— Чего подавать: кофе, чай?

— Принеси вина, — распорядилась Долли. Кузьминична не двинулась с места, ожидая при­каза хозяина.

— Ты что, Кузьминична, не слышишь? — спро­сил Шеншеев.

— У нас вино днем не пьют... У нас приличный дом... Христианский, — заворчала под нос Кузь­минична.

— Поди вон... — Шеншеев повернулся к Нико­лаю: — И ведь все принесет, а непременно надо перечить!

— Их обязательно нужно со Степаном свес­ти,— сказал Николай. — Слуга у меня... Родствен­ные души.

Вошел буфетчик с подносом, на котором стояло вино и бокалы. Данила Григорьевич сам раз­лил вино.

— Уважаемый Данила Григорьевич, — торже­ственно начал Николай. — Я и ваша дочь... Конеч­но, я много старше, и Дарья Даниловна отчасти жертвует ради...

Долли положила свою руку на руку Николая и этим жестом остановила его речь.

— Папа, Николай Яковлевич просит у тебя моей руки. Я его очень люблю и очень хочу быть его женой. Благослови нас...

В ту же минуту распахнулась дверь, и появи­лась Кузьминична с иконой. Данила Григорьевич еле сдержался, чтобы не выбранить ее за то, что подслушивает, но уж больно кстати пришлась ико­на. Он взял икону в руки, Николай и Долли встали перед ним на колени; он перекрестил их. Потом Шеншеев расцеловал дочь и Николая. Выпили вина.