Некоторое время спустя она познакомилась с Чарли. Он был учеником оптика и сильнейшим в округе по прыжкам в высоту. Там, где появлялся Чарли — он умел рассказывать анекдоты, изображать человека, несущего два тяжелых чемодана, у которого рвались подтяжки, лихо отплясывать казачка, — там для уныния и тоски места уже не оставалось. Он нравился всем. К тому же он был симпатичным парнем, всегда делился с друзьями последней копейкой и никогда не хвастался своими успехами у женщин. Дорис видела зависть других девушек, когда Чарли танцевал только с ней, ходил с ней в кино, лежал с ней рядом на пляже и даже разрешал ей водить свой мопед. Она дважды приводила его к своим родителям, которым он понравился с первой же минуты, и прежде всего ее матери: та немедленно навела справки о том, сколько он будет зарабатывать. Дорис вначале не находила слов, чтобы описать то, что она чувствовала. Она не пропускала ни одной возможности побыть с ним вместе. Рядом с ним для нее не существовало никаких неразрешимых вопросов. Его стремление к новым ощущениям, умение постоянно открывать новые дали, выводящие из однообразия будничного бытия, делали и для нее мир больше и красочнее. Она была счастлива в каждый из проведенных совместных часов и воспринимала его ненавязчивую нежность как само собой разумеющееся. Но как мужчина он был ей безразличен. Дорис однажды имела возможность убедиться в этом. Ей стало ясно, что у нее с ним так всегда и будет. Она откровенно сказала то, что думала: мол, пусть между ними все будет, как и прежде. Как между братом и сестрой. Он найдет другую, и тогда… Чарли смотрел на нее остановившимся взглядом, пытаясь найти какие-то слова. «Глупая гусыня», — сказал он наконец. И оставил ее одну в темном подъезде дома.

Шесть раз подряд в конце недели Дорис, как когда-то в детстве, ездила с отцом в сад. Она сажала цветы и овощи, поливала, полола, играла с кошкой соседа. Мужчины ее больше не интересовали. Им, всем без исключения, нужно только одно.

Дорожное происшествие изменило все. Это случилось на одном из перекрестков. Она ходила за сливками для кофе в день рождения отца и подошла к переходу, когда горел зеленый свет. Но прежде чем она ступила ногой на мостовую, зажегся красный. Однако старик с собакой, казалось, не замечал этого: он устремился вперед, не глядя по сторонам. И тут Дорис увидела мотоциклиста. Она крикнула, бросилась вслед за стариком и остановила его, дернув за рукав. Заскрипели тормоза, взвизгнули покрышки, неистово залаяла собака. Фарфоровый молочник Дорис с двенадцатью порциями сливок разлетелся на мелкие кусочки. Дорис нагнулась за своим упавшим кошельком, а в это время хозяин собаки тоже склонился, пытаясь высвободить свою кривоногую таксу из-под осколков молочника, и они столкнулись лбами. У Дорис потемнело в глазах. К сознанию ее вернул жар, который она почувствовала на своей щеке от довольно-таки сильного удара чужой рукой. Она сидела, прислонившись к двери, на каменных ступенях входа в магазин. На нее смотрел молодой парень. Его рука, поднятая для следующего, не слишком сильного, но действенного удара, опустилась. «Чувствуете боль?» — услышала она его вопрос. Она отрицательно покачала головой не в силах отвести от него взгляда.

Подъехала машина «скорой помощи», вызванная хозяином собаки. Дорис отказалась садиться в нее, и напрасно: через два часа она сидела вместе с гостями за праздничным столом и должна была то и дело показывать шишку на лбу. На следующее утро молодой мотоциклист стоял у двери ее дома. «Я подвезу вас до работы, — сказал он. — Думаю, вы еще не на все сто процентов стали на ноги». Когда Дорис прощалась с ним у универмага, он задержал ее руку и предложил побродить вечером вместе по городу. Она ответила не сразу. Пожатие руки и взгляд его глаз вызвали у нее странное новое чувство, которое на несколько секунд ошеломило: она вдруг поняла, что с этим молодым парнем все будет абсолютно по-другому, каждый день и каждый час. Она еще не знала, как его зовут, но без колебаний приняла бы его предложение сесть на заднее сиденье мотоцикла и поехать с ним, скажем, в Варшаву.

Прошло два года. Ее чувство к Андреасу стало еще глубже. Его нежность, уверенность, что она может на него положиться в любое время и в любой ситуации, и вместе с тем сознание, что она ему нужна, составляли ныне ее любовь. В их любви было несколько моментов, когда ее подруги только улыбались или пожимали плечами, но для Дорис они являлись составными частями их общего счастья. Прыжок с десятиметровой вышки в бассейне рука об руку с Андреасом или ее первое выступление на профсоюзном собрании, к которому ее никто не принуждал и в котором она высказала свои соображения и критические замечания по проекту нового коллективного договора, явившегося результатом ее ежедневного общения с Андреасом. Ночью, сразу же после собрания, она сказала ему: они нужны друг другу как вода и воздух, в этом-то и заключается их любовь.

«Как вода и воздух… — думала про себя Дорис Юнгман. — Поэтому он не допустит, чтобы мы потеряли все, что нас связывает: любовь, доверие, взаимопонимание. Наш ребенок… Анди скоро придет. Может быть, он будет ждать у выхода, когда я закончу работу. Или придет ночью. Или…»

— Вы меня вообще-то слышите? — спрашивала покупательница возбужденно. — Светло-коричневые! Я возьму светло-коричневые!

— У вас хороший вкус, — сказала Дорис и улыбнулась профессиональной улыбкой продавщицы. — В самом деле!.. В кассу, пожалуйста! — Ее взгляд вновь устремился к лестнице.

Вначале Андреас Юнгман приказал двигаться змейкой. Дистанция от впереди идущего три — пять метров. По правилам тактической подготовки при внезапном огневом налете противника собственные потери будут сведены до минимума. Но в этот момент для него решающими стали другие мотивы. Он видел, что сильный как медведь в обычных условиях Михаэль Кошенц стонет при каждом шаге. Йохен Никель идет так, как будто у него под ногами рассыпаны канцелярские кнопки, а в лице у него — ни кровинки. У Эгона Шорнбергера не сгибаются колени. Только у Бруно Преллера и Хейнца Кернера еще не заметно признаков усталости.

Сельскохозяйственные работы закалили обоих с детства. В деревне не было ни одной матери, которая стала бы возмущаться, когда ее сынок в свои одиннадцать лет в период уборки картофеля таскал с поля полные корзины с утра и до самого вечера. Рука, которая может крепко держать кусок хлеба, должна так же и работать. Это-то Преллеры и Кернеры привили своим сыновьям еще в раннем детстве. Не потому, что их заставляла нужда, а потому, что они знали: трудолюбие и дисциплина не вырабатываются сами по себе. В этом отношении ничего не изменило даже то обстоятельство, что уже долгое время почти вся земля, большинство скота и машин принадлежали кооперативу. Шла ли речь о маленьком «мое» или большом «наше», работа испокон веков считалась лучшим воспитанием. То, что не усвоишь еще в детских башмачках, приобретаешь позже со слезами — так говорили в старину. У Бруно Преллера и Хейнца Кернера, один из которых жил в Айхсфельде, а другой — в одной из деревень на Заале, уже в четырнадцать лет были кулаки, которыми можно было колоть орехи.

Отделение медленно продвигалось вперед. Андреас Юнгман понимал, что при движении змейкой он, вынужденный постоянно подгонять людей, все же не сможет добиться желаемого темпа. Только единый ритм движения приведет к тому, что даже ослабевшие люди будут им захвачены.

— Отделение, подтянуться! — дал он команду. — В колонну по одному — марш, левой, левой, левой, два-три-четыре!

Андреас с сожалением подумал, что у него нет выхода. Жаль, что никто из них не знает Зеппеля Яуха. Он был его инструктором в обществе «Спорт и техника». Штабс-ефрейтор запаса. Часовщик. В редкие свободные минуты — раб своей старенькой автомашины «БМВ-Дикси», выпуска 1927 года. Вместе с его отцом он подал ему мысль о сверхсрочной службе. Еще задолго до разговора с офицерами райвоенкомата.