В семейные дела старик вмешивался очень редко. Например, если Михаэль или его младшая сестра забывали вовремя вернуть ему одолженную двадцатку. Или в отпускной период, когда все Кошенцы разъезжались одновременно и пытались навязать ему на две недели какую-нибудь женщину, которая приглядывала бы за ним. Он не нуждался в опеке. Старик боялся лишь одиночества. Он не чувствовал его, когда в соседней комнате гремел радиоприемник Михаэля или когда Марион в лирическом настроении отрабатывала свои душераздирающие упражнения на флейте, когда ревнивый зятек бил на кухне посуду или когда Маргот Кошенц громко ругалась из-за постоянно опустошаемого холодильника. Тем неожиданнее для Михаэля было застать в своей комнате деда, когда он вернулся домой в легком подпитии со свежим лилово-красным синяком под ухом. Было три часа пополуночи. Старик без всяких следов сна на лице сидел в белой ночной рубашке, доходившей ему до пят. На коленях у него морская свинка грызла кусочек хлеба.

— Я ждал тебя, — сказал старик. — Мы должны поехать на твоем мотоцикле в Бухфельден. Сегодня же!

— В Бухфельден? А что мне там делать? — спросил Михаэль и потер глаза. — У меня завтра дела… Собственно, уже сегодня.

— Ты сначала немного поспи, — сказал дед и взял в руки морскую свинку, — а сразу же после завтрака мы поедем. Часов в десять, я полагаю. Мы пробудем там не более одного-двух часов. К вечеру вернемся.

— А к чему все это? — спросил Михаэль, но старик не ответил на его вопрос.

— Ты увидишь, — сказал он только.

Его взгляд скользнул по разукрашенным стенам. Группы битников, автомашины, голые девушки. На белой двери из следов губ, оставленных красной помадой, составлена фраза: «Даешь любовь, но не войну!» На лице деда появилась дюжина новых морщин.

— Мне нужно было съездить туда с тобой значительно раньше. Может быть, теперь уже и поздно.

Михаэль Кошенц устал. Ему было не до ночной игры в вопросы и ответы, тем более с дедом. Но упрямый старик был готов ехать немедленно, прямо в ночной рубашке и вместе с морской свинкой. «Если мне повезет, — размышлял Михаэль, — у него до завтра будет достаточно дел с ревматизмом, а если нет, у меня все равно нет никакого выбора, буду я возражать или нет».

Когда утром Михаэль спустился к завтраку, старик уже сидел за столом в черном костюме, сшитом к его серебряной свадьбе, — за последние годы он стал ему велик размера на два — и ждал. Маргот Кошенц, принесшая свежезаваренный кофе, избегала смотреть на сына. Лицо ее было заплакано. Налив сыну кофе, она поставила кофейник на стол, даже не заметив, что старик хотел выпить еще глоточек. Ее пальцы обхватили спинку стула.

— Поторапливайся, — сказал дед. — Мы должны еще засветло возвратиться. И живыми-здоровыми к тому же!

— Поедешь в таком виде? — спросил Михаэль и кивнул на костюм, пахнущий нафталином.

— В Бухфельдене случались снегопады до самого мая… Я сверху надену еще ватную куртку. По крайней мере на дорогу!

Сразу же за щитом с надписью: «Бухфельден» дорога стала хуже. Михаэль Кошенц переключил двигатель на самые малые обороты. Трясясь на заднем сиденье, старик махнул рукой:

— Смотри-ка, на церкви новая крыша! И часы снова ходят. Вот уж не думал. А вон новые дома, видишь? Там был фруктовый сад Цартвалька Хайнера, бургомистра. Вряд ли он отдал его добровольно. Даже трехэтажное здание, смотри-ка, в Бухфельдене… А теперь влево, мальчик; круто влево! — Его рот не закрывался ни на минуту.

— Я проголодался! — прервал Михаэль этот речевой поток. — Нет ли здесь какой-нибудь пивнушки? Мучные крокеты были бы сейчас в самый раз.

— Попозже! — ответил дед. — Сначала на кладбище. Поезжай прямо.

— На кладбище? — Михаэль подумал, что ослышался.

— Прямо! — настойчиво повторил старик. — Там, впереди, где кирпичная стена, вот оно уже.

Широко открытые, из литого чугуна, дверцы ворот висели косо на проржавевших петлях. Они выглядели так, словно за последние годы к ним не прикасалась рука человека. На центральной аллее сквозь опавшую листву проросла сочная трава. В черных ветвях стоявших там и тут горных буков и вязов начинала пробиваться зеленая листва. Было тихо. Не слышно ни пения птиц, ни треска кузнечиков. Кругом — ни души. Только старик и его внук.

«Все ясно, — подумал Михаэль Кошенц, — в этот час каждый нормальный человек сидит за столом. И наша добрая бабушка не рассердилась бы там, наверху, на небе, если бы мы сначала перекусили. Тем более что никто из нашего рода длительное время здесь не появлялся. Почему же мы здесь именно сегодня, и к тому же голодные?»

— За часовенкой направо, — сказал дед.

Прошлогодняя листва на неухоженных дорожках шуршала под их ногами.

— Нужно было бы принести ей хотя бы несколько цветочков, — заметил Михаэль. — Хорошо же ты о ней помнишь! — Он становился непримиримым, когда был голоден.

— К бабушке мы пойдем попозже, — сказал старики посмотрел вперед. На его лице появилось необычное напряженное выражение. На руке, как гигантская красная ягода, болтался защитный шлем.

— Так мы не к бабушке? — спросил Михаэль удивленно.

— Позже! — ответил старик и пошел быстрее.

За маленькой часовенкой он свернул с центральной аллеи. В этой части кладбища преобладали ухоженные могилы. Дед замедлил шаги. Он едва заметно шевелил губами, как будто разговаривал сам с собой. Перед самым заметным памятником в этом ряду — обелиском из черного шлифованного мрамора почти в человеческий рост он остановился. В темном глянце камня отражались распустившиеся крокусы, окаймленные низкой живой оградой. Надпись на памятнике была краткой и деловой: «Ханс Георг ЛОВЕБЕР. 27.8.1930 — 18.12.1958».