— А тебе нравилось находиться там, в Мекленбурге?

— Я был несказанно рад, когда колеса там наконец закрутились и без нас. Мы выполнили свою задачу.

— С радостью?

— Каждый человек рад, когда ему удается сделать что-либо полезное.

Обвинение против Гюнтера Юнгмана было возбуждено за хозяйственный проступок. К началу декабря на фарфоровом заводе план еще не был выполнен, и четыреста двадцать рабочих могли остаться на этот раз без полной годовой премии. Вместе со своими двумя заместителями Гюнтер Юнгман обсудил создавшееся положение, и они решили в отчете перенести недельную продукцию из категории незавершенной в категорию готовой, так как отправка готовой продукции все равно ожидалась не ранее середины января. До тех пор незавершенная продукция будет, естественно, доведена до соответствующей кондиции и передана для отправки. Да и ликвидация небольшого отставания в выполнении плана в первом квартале не создавала никаких проблем. Никто, таким образом, от этого не пострадал бы. Гюнтер Юнгман взял на себя ответственность — он распорядился выплатить годовую премию полностью. Только он и два посвященных в это дело товарища не взяли ни копейки. Ни у кого не должно было возникнуть мысли, что незаконная корректура в плане была обусловлена собственными интересами.

Для государственной прокуратуры, которая в середине февраля начала расследование дела, важным были сами факты, а не мотивы. И очень скоро было определено, что на заводе имел место хозяйственный подлог. Гюнтер Юнгман не стал отпираться. Он знал, что идет на риск, и готов был отвечать за последствия, тем более что по положению выплаченные премии не могли быть возвращены назад. Юнгмана взяли под стражу, пока не было вполне определенно установлено, что он не использовал этот подлог для собственного обогащения.

Две бригады с его завода, пришедшие к прокурору с деньгами, чтобы внести залог за своего директора, вынуждены были возвратиться несолоно хлебавши. Закон есть закон.

— Существуют обязанности, которые возлагаются на тебя обществом, но есть и такие, которые ты сам делаешь своим кредо, — сказал Гюнтер Юнгман сыну на прощание. — Передавай от меня привет Дорис, и не беспокойтесь за меня! А на досуге подумай обо всем еще раз!

«Мне нужно было бы сказать ему, что Дорис хочет ребенка», — подумал Андреас. Отец был осужден условно на десять месяцев и работал теперь заместителем директора по производству на одном из кирпичных заводов.

— Перекресток! — воскликнул Михаэль Кошенц, шедший в голове колонны.

Все с облегчением вздохнули. И Андреас Юнгман тоже.

— Отделение, подтянись! — подал он команду.

Вдали виднелась санитарная машина с опознавательными знаками Национальной народной армии. Около нее стояли два санитара. Двух других отделений пока не было видно. На часах 17.37. Они пришли за три минуты до установленного времени.

— А вон сзади появилось и третье отделение! — сказал лейтенант Винтер.

Воскресный апрельский день, а погода стоит такая, какую можно ожидать лишь в июне. На улицах оживление, типичное для выходного дня в разгаре лета: едут все, у кого есть хоть какие-нибудь колеса. Справа — старый замок, слева — отара овец. Дальше, дальше! Время не терпит: в обед все трактиры и кафетерии будут переполнены, и не найдешь свободного места. Жми на педали и давай скорость!

Но Михаэлю Кошенцу приходилось быть особенно осмотрительным, поскольку дорога была для него незнакома. А стоило только Михаэлю чуть-чуть прибавить газу, сразу же сзади раздавался протестующий голос деда.

«Чтоб я еще когда поехал с такой скоростью! — злился Михаэль Кошенц. — Девятнадцать лошадиных сил под сиденьем, а тут едешь как на педальном самокате. Смех и грех! Мне не следовало бы соглашаться с их доводами. Бухфельден! Почти триста километров туда и обратно. Кто знает, что может взбрести в голову этому старику. Некоторые уже и не соображают толком, когда им за шестьдесят. Люди рассказывают, что поначалу на это никто не обращает внимания. Это происходит постепенно, как бы по периодам. Это народная молва, а в ней всегда что-то есть. К тому же я сам был тому свидетелем. Например, когда недавно старик ко всему тому, что у него уже есть, купил еще и морскую свинку. По-видимому, это очередной этап потери рассудка. Две кошки, черепаха, волнистый попугай — и все это в городе, на втором этаже, на двенадцати квадратных метрах. Обратно я эту куклу не повезу ни в коем случае. В местечке есть, наверное, автобус. Я куплю тебе продуктов на дорогу и проездной билет, старина, — и устраивайся поудобней. Но без меня. Я что, извозчик, что ли? А если там нет рейсового автобуса, я, так и быть, разорюсь на такси для тебя. Чего бы это ни стоило. Главное, что ты не будешь балластом у меня на горбу. Это же так? Девятнадцать лошадиных сил, а скорость менее восьмидесяти! Нам нужно было в таком случае лучше взять велосипед! Итак, такси или автобус, но больше ни одного метра в таком темпе!»

Михаэль Кошенц гулял вот уже четыре дня. В постель он ложился не ранее трех часов утра. А в пятницу, когда после закрытия ресторанчика его пригласила к себе на рюмочку стройная и уже два года как разведенная гардеробщица из «Вильден егерь», он вообще не возвратился домой. Пришел лишь в субботу к обеду. Три тарелки зеленых бобов с телятиной, четыре часа сна, свежая рубашка, и он опять на ногах. Михаэль Кошенц прощался с друзьями, которых у него было более двух десятков, с девушками, со своим мотоциклом «250-МЦ», с джинсовым костюмом и бородой. Со своими длинными, до плеч, локонами, за которыми он тщательно ухаживал, мыл шампунем и покрывал лаком. У парня за стойкой было много работы при таком прощании. И тем не менее у Михаэля оставалось еще более трехсот марок из сэкономленных денег, на трату которых у него была неполная неделя. Кроме того, он твердо решил перед уходом в армию продать свой транзисторный приемник и почти новую куртку. Каждый день праздник — это чего-то стоит! Не только денег, но и времени. Поэтому у него никогда бы не возникла идея потратить целый день на эту поездку в Бухфельден.

Деревушка была расположёна в приграничном районе. Для ее посещения вот уже в течение многих лет требовалось особое разрешение. Он едва ли помнил ее, хотя там родился, а у родителей его матери там был дом и несколько гектаров пахотной земли. Когда бабушка умерла, дедушка бросил заниматься сельским хозяйством и перебрался к дочери и зятю в город.

Год от года он становился все ворчливее. У родственников он находил меньше понимания, чем у своих зверушек, из-за которых вспыхивали частые ссоры. За общий стол он садился лишь по праздникам, обычно же уносил тарелку к себе в комнату и ел за запертой дверью. В поликлинике из-за ревматизма у него один за другим повыдергивали все зубы. И теперь протез мешал ему нормально есть. Он чавкал и постоянно ворчал. Родственники опускали голову, пока он сидел за столом. Зверькам же в его комнате громкое чавканье нисколько не мешало. К тому же ему доставляло удовольствие, что его попугай Ханзи садился на край его тарелки и снимал пробу с каждой ложки пищи. В своих четырех стенах он не нуждался в пространных разговорах о гигиене и болезнях птиц.