А в следующем году после совершения марша он вечером даже пошел на танцы. Из-за одной маленькой ученицы средней школы из секции плавания, потому что не хотел, чтобы кто-то другой провожал ее домой. Это было в его родном городе, в период его ученичества. Тогда он жил вместе с отцом и братишкой Хербертом в мансарде на старой площади. Два-три раза в месяц они все вместе ходили на кладбище, чтобы положить цветы на могилу матери. Ему было всего четырнадцать лет, когда она умерла от рака. Прошло несколько месяцев после ее кончины, прежде чем отец перестал пить и их мужское хозяйство постепенно наладилось. Через некоторое время Херберт, его старший брат, был призван в армию. После службы он не вернулся домой, а женился в Ростоке на учительнице и стал работать на верфи. Отец, по специальности монтер отопительных систем, выдвинутый на должность заместителя директора по производственным вопросам, стал учиться заочно и был назначен директором фарфорового завода, который значительно вырос за последние годы. К этому времени Андреас как раз закончил свое ученичество. Они продолжали жить в комнатах с косыми потолками, под крышей дома, которому было уже сто лет. Гюнтер Юнгман не хотел переезжать на новую квартиру.

С тех пор прошло уже три года. А может быть, четыре? Андреас и сам не знал, почему именно в этот момент он вспомнил вдруг об отце. Он должен сконцентрироваться на отделении и не выпускать из поля зрения Никеля и гиганта Кошенца, учитывать каждый метр пути, пройденный до перекрестка, однако в его ушах снова и снова звучал голос отца, а перед мысленным взором возникала одна и та же картина. Пустая, без всякого убранства комната. Андреас Юнгман сидит за столом напротив отца, положившего локти на стол и совершенно спокойного, как будто бы под решетчатым окном не было никакого надзирателя.

— Как твои дела? — спрашивает Андреас.

— Ты меня разочаровал, — говорит отец. — Твое письмо…

— Дорис передает тебе привет. Она приехала бы охотно. Но ее не отпустили.

— В твоем возрасте человек должен знать, чего он хочет, — говорит Гюнтер Юнгман своему сыну.

— Есть отцы, которые смотрят на эти вещи по-другому, — возражает Андреас. — Один парень из моего класса по настоянию отца ходил аж к четырем докторам, пока они наконец не обнаружили у него что-то, чего хватило, чтобы его забраковали как непригодного к военной службе. Парень теперь каждую свободную минуту играет в теннис в Нойбранденбурге, а его старик весьма доволен тем, что добился этого.

— Дети отцов себе не выбирают, — ответил Гюнтер Юнгман. Его взгляд бегло скользит по голым степам, решетке и молчаливому надзирателю. — Твой, во всяком случае, — коммунист. Может быть, это и не совсем удобно для тебя, как я полагаю.

— Отец того игрока в теннис тоже в партии.

— И наверное, имеет даже знаки отличия на лацкане своего пиджака?

— Да, и не один!

— Ну вот видишь!

— Полагаю, на свете достаточно отцов, которые говорят со своими сыновьями о службе в армии, как о своего рода детской болезни. Хотя и тяжело, но ничего не поделаешь. Обстоятельство, которое нужно просто пережить, как в свое время корь или коклюш. Раньше я всегда думал, что такие люди — пацифисты, или эгоисты, или еще там кто, откуда мне знать… Но потом я сделал вывод, что это не всегда так. За этим иногда скрывается любовь, родительская любовь, имею я в виду. Они желают только лучшего своим сыновьям. Мальчики не должны терять понапрасну времени. Не терять восемнадцать драгоценных месяцев, отрывающих их от учебы или профессиональной подготовки.

Гюнтер Юнгман кивает головой.

— А тебе понравилось бы, если бы я был таким же, как отец твоего игрока в теннис?

— Не думаю, — отвечает Андреас.

— Я никогда ничего от тебя не скрывал, мой мальчик. Что же касается армии, то я не буду пытаться тебя отговаривать. Я не знаю никакой другой профессии, в которой с человека спрашивалось бы более. В армии необходимо иметь ясную голову, если хочешь чего-либо достичь. Там нужна любовь к своей стране и препорядочная порция ненависти ко всему, что может нам повредить. У кого этого нет, тот, но моему мнению, не может командовать. И не сможет даже совершить марш во главе колонны. Но это и не является делом всякого. С этим могут справиться, пожалуй, только лучшие. Когда Зеппель Яух рассказал мне, что считает тебя способным на это, я был горд за тебя. Честное слово. А день, когда ты сказал, что собираешься подписать контракт на сверхсрочную службу, был для меня праздником. Принимать участие в строительстве нового дома — это уже кое-что значит. Это делает человека величественнее, счастливее, но в то же время требует и бдительности, чтобы никто не посмел разрушить выложенные стены. Ты при этом будешь чувствовать себя, мой мальчик, как человек, сберегающий для людей огонь и чистую воду… Но что скажет по этому поводу Дорис?

— Она наверняка воспримет это без особого воодушевления. Жизнь в разлуке, зачастую по нескольку недель, перспектива одинокой встречи Нового года… Что же, она должна упасть мне на грудь за это?

— За несколько месяцев до твоего появления на свет партия послала индустриальных рабочих поднимать сельское хозяйство. В первую очередь — коммунистов. Одним из них был я. Уголок, куда нас направили, назывался Трекелов, это в Мекленбурге. Восемь домов, десять сараев. В двух из них мы оборудовали МТС. И некому было позаботиться о матери. Херберт тогда не ходил еще в школу. Когда из дому пришла телеграмма, мы как раз собирались распить бутылочку горькой настойки по случаю запуска трактора «Ланц-Бульдог», который затарахтел после многих лет бездействия. Теперь у нас кроме него и нового советского трактора были еще и два тягача. И ты появился на свет. Таким образом, причин для торжества было много.

Мы проработали там три года. И с отпуском было трудно. В особенности в летние месяцы. Все мои премии до последней копейки шли на телефонные разговоры с твоей матерью. Впервые твое лопотание я услышал в телефонной трубке. Конечно, мать не была в восторге. И на шею мне она тоже не бросалась, когда я без долгих раздумий уехал. Она была очень сердита. Она сердилась на крестьян, которые без нас не могли справиться с техникой, сердилась на партию, которая именно меня послала, сердилась на паровоз, стоявший впереди нашего поезда. Но она ни разу не потребовала от меня, чтобы я дезертировал. Даже тогда, когда уже ожидалось твое появление. Может быть, я и остался бы дома, если бы она меня об этом попросила. Но она этого не сделала.

— Она была, наверное, чертовски одинока в то время?

— Ты имеешь в виду, была ли она несчастлива? Думаю, что нет!

— А ты в этом уверен? Ты — в Мекленбурге, она — в Тюрингии, видит тебя лишь раз в несколько недель… И тем не менее счастлива?

— Да, Анди. Любящая женщина, даже если вам не приходится быть вместе неделями, все равно счастлива.

— Может быть, мужчина, но не женщина.

— Для супругов счастье неразделимо. Во всяком случае, так было у нас.