– Да?… Знаю-знаю… Ты давно в Лондоне?

– Третий день. А ты?

– Пятый год.

Пока мы ждали очередной автобус «красного» туристического маршрута, Мигель успел поведать мне, что живет в пригороде, работает на остановках, живет один и ни черта не хочет («My life sucks»). Сейчас ему тридцать девять, семьи нет. Вернее, жены (две) когда-то были, дети (двое) где-то есть, но он ими не интересуется. В Лондон сбежал. Пять лет назад в родном Лиссабоне жить ему стало невмоготу. Не то чтобы он был совсем лузером – нет. Наоборот, внешне все выглядело очень даже пристойно.

– Я хирург. Работал в клинике. Смены, пациенты, их болячки, травмы, рыдающие родственники…

Поступил после школы в медколледж по настоянию родителей – они оба у него врачи и не мыслили себе, что сын не пойдет по их стопам. А сам он не знал, чего хотел. Не знал, как выдержал семь лет учебы и интернатуру. Не знал, как стоял со скальпелем в руках. Не знал, зачем смотрит на травмированный мозг или замирающее сердце. Точно в тумане глядел на дефибрилляторы и суету сестер вокруг. И так – еще восемь лет. И под рукой у него всегда было много спирта и морфия.

И началось…

Поначалу они помогали заглушить тоску. Вливали силы, делали руки с инструментом уверенней и раскованней. А потом стало засасывать. Ночные смены превратились в кошмар, дневные – в сон на ходу. Мучили бессонница и тревога. Разъедала пустота. Сон все больше становился похожим на летаргию.

А затем – выговоры и штрафы. Понижение в должности и несколько «последних» предупреждений. Увольнение.

От чрезмерного морфия бог уберег, но алкоголь был уже всегда. Пропил родительский дом, в котором жил (родители к тому времени умерли), пропил дом в окрестностях Порту, который вместе с младшим братом унаследовал от бабушки. Чтобы не жить на улице, снял лачугу за пару сотен евро в месяц и перебивался случайными заработками, среди которых, к слову, были и украинцы, просившие за вознаграждение устроить их на стройки атлантического побережья.

А вот младший брат Мигеля, Луис, оказался удачливей, и это раздирало Мигеля изнутри. Ведь именно он, Мигель, был любимчиком родителей.

– Filho, meu amor, – говорила мне всегда мама. – Счастье мое…

Мигелю всегда доставалось все самое лучшее. Казалось, родители будут вечны и он у них – всегда за пазухой.

Луис же всегда был строптивым. Спорил с матерью и отцом по поводу и без, нередко доводил мать до слез. Идти в медицинский отказался наотрез, поступил в архитектурный. А затем едва стукнуло восемнадцать и вовсе ушел из семьи. Много лет домой носа не казал, и слышала семья о нем лишь от знакомых. Мать поначалу плакала, говорила, что Луис себя угробит, что на архитектурном учатся только bichas, призывала вернуться «на путь истинный» (что означало стать врачом, фармацевтом, ну или хотя бы бухгалтером – но тоже лучше всего в клинике), затем угрожала найти его, Луиса, и лишить наследства, пыталась растрогать его своим слабым здоровьем – однако Луис был непоколебим.

Знакомые о Луисе говорили разное: и что с катушек слетел, и о вечеринках до упаду, и что работает по-черному за копейки на стройках, чтобы учебу оплатить; про голодные обмороки сплетничали и про женитьбу на какой-то Марии, дочери богатенького папаши, и про собственное архитектурное бюро, в котором корпел Луис, – в общем, чесали языками кто во что горазд. Возможно, и не безосновательно.

Однако же спустя двадцать один год он, Мигель, констатирует: этот сукин сын Луис таки архитектор, женат, двое детей, все, что хотел, имеет и жизнью доволен («Filho da puta, тьфу!»). И еще учит его, Мигеля – старшего, между прочим! – как правильно жить.

– Посмотри, в кого ты превратился. Ты же не человек уже – пойло тебя сгубило!.. Когда ты уже в руки себя возьмешь, puxa!

Но не пойло его, Мигеля, сгубило – вовсе нет, думал Мигель. Все началось гораздо раньше, когда еще были живы родители. А во всем остальном прав этот сукин сын, наверное, только нечего его, Мигеля, теперь поучать – поздно. Он живет так, как живет. Об ошибках своих думать устал (а медицина и есть одна из его роковых ошибок), родителей проклинает, себя ругает, что послушным был, слова поперек сказать родителям не мог, все понимает, только менять что-либо уже сложно – здорово засосало. Но так хотелось показать этому выскочке Луису, что он, Мигель, тоже чего-то стоит!.. Может, поэтому и сделал то, что сделал: плюнул на все пять лет назад, оставил все, всех и приехал сюда. С тех пор здесь, в Лондоне.

– Изменилась здесь твоя жизнь, как ты чувствуешь? – спросила я Мигеля, перед тем как вначале сесть в туристический автобус, а через день и вовсе – в самолет, чтобы вернуться в Киев.

– Не знаю… Не уверен. Картинка за окном – другая, а тоска внутри – та же. Полное одиночество. Вот с такими, как ты, только и разговариваю…

– М-да, – только и протянула Кира, когда я закончила. – Каждый, как говорится, кузнец своего счастья…

Улица эта в Киеве довольно крута во всех смыслах: дома девятнадцатого века с лепниной на фасадах, непосредственная близость к Крещатику с одной стороны и к Администрации Президента – с другой делают Лютеранскую модной и престижной во многих смыслах. В здешних домах обитают любители гламура и статуса, а в немногочисленных офисах непомерно высокие арендные ставки (соответственно для корпоративного «гламура и статуса»). Еще немаловажная особенность этой улицы в том, что, несмотря на близость вечно шумного Крещатика, она почти всегда тихая и спокойная. Да, и впечатляет перепад высот в ее рельефе – стоя на верхней террасе Лютеранской, как раз поблизости от президентской администрации, можно увидеть полцентра города – угадать Крещатик внизу и строения сразу за ним.

Я спешу в кафе, чтобы подкрепиться. Сегодня я собираюсь объявить Виктору о своем уходе из агентства – время наконец пришло. Голова забита обрывками фраз – мозг моделирует предстоящий разговор. На деревьях каркает воронье, на спортплощадке соседней школы шумит детвора. Поглощенная своими мыслями, я спускаюсь вниз по улице, шевеля губами.

Прохожу мимо мусорного бака, стоящего неподалеку от тротуара. Это металлический контейнер на колесах, доверху забитый всякой всячиной, который еще вчера надо было опустошить, но мусорщики отчего-то это не сделали. Из контейнера вот-вот начнут вываливаться мусорные пакеты, торчат бутылки, упаковки от молока, кефиров и йогуртов, выглядывает какой-то надорванный полиэтилен и картонки с остатками пиццы, майонеза и кетчупа… Контейнер источает запах, слышимый за десятки метров. Как этот монстр живет прямо посередине такой крутой во всех смыслах улицы – непонятно. Но – факт.